Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок - Дмитрий Володихин

Не удивительно! Правящий круг привык к такому положению вещей, когда высшие дворянские роды следует различать по их «честности», по их «отечеству». Должно было уйти целое поколение людей, которые иначе не мыслили устройства власти, чтобы с ними исчезла цепкая сила древней местнической традиции, против буквы закона державшаяся за умы и сердца. А со сцены большой политики персоны, начинавшие служилую карьеру при Алексее Михайловиче, уйдут, в лучшем случае, на рубеже веков. Отчасти же — позднее, под гром баталий Северной войны. И только с ними, с их представлениями, с их сердечными склонностями к доброй старине, окончательно исчезнет и местнический обычай. А.И. Маркевич весьма разумно объясняет щадящие меры, предпринимаемые правительством в отношении злостных местников, не только инерцией мышления, но и нежеланием напрасно плодить конфликты. С его точки зрения, «…после отмены местничества было довольно много и прямых случаев такового… Как относилось к этим спорам правительство? Оно никогда не признавало их правильности и наказывало мест-ничающихся; но наказания эти были не особенно сильны, вернее сказать, временны, и местничающиеся вскоре бывали прощаемы. Полагаем, это вовсе не объясняется симпатией князя Голицына к местничеству, а скорее правильным пониманием того факта, что столь долго живший, вошедший в плоть и кровь служилых людей институт, как местничество, не может быть моментально истреблен без всякого остатка и что даже полезно мягко обращаться с нарушителями закона, не уступая им конечно, но не озлобляя людей, иногда весьма полезных и почтенных… особенно если местничество случалось во время каких-либо церемоний, где могло сделать беспорядок, но не причиняло вреда»[195].

Итог: не следует видеть в реформе 1682 года мину, от взрыва которой древнее социальное зло моментально пошло под откос. Ничего моментального! Федор Алексеевич вовсе не остановил несущийся на полной скорости состав местничества. Правильная картина его деяния — несколько иная. Государь сильно затормозил движение поезда, и без того начавшего сбрасывать ход. После же монаршего воздействия инерция торможения еще оставалась…

Метко высказалась по этому поводу Г.В. Талина: «Процесс уничтожения местнической системы и идеологии затянулся на всю вторую половину XVII столетия. Хотя формально отмена местничества пришлась на начало 1680-х годов, требовалось время, чтобы общество перестало мыслить местническими категориями, бояться того, чего опасалось на протяжении двухвекового господства этого института»[196].

Это вовсе не значит, что масштаб столь серьезной реформы, как упразднение местничества, искусственно завышен. И подавно не стоит говорить о ничтожности деяния Федора Алексеевича. О нет, это его деяние — поистине великий шаг в истории Российской державы. Просто оценивать его надо справедливо и с открытыми глазами.

Мощь родового начала в истории Московского царства огромна. Оно намного сильнее влияло на весь склад политического устройства, нежели на Западе. Такова особенность исторического развития России. Единая общерусская государственность, появившаяся из россыпи земель и княжеств, первое время была слаба, а соседи ее — сильны. Государственность юная, очень непохожая на древнекиевскую, сгоревшую в огне монголо-татарского нашествия, медленно устраивалась и тратила изрядную часть своих ресурсов на постоянную оборону границ. Отсюда ее предельная милитаризация. В таких условиях родовое начало, более архаичное по сравнению со служебным, играло для нее роль подпорки. Когда пришла пора отказываться от него, воздвигать приоритет службы над родом, слом родовых привилегий стал делом времени. Но этот слом по необходимости должен был происходить медленно — слишком уж долго использовалась чудесная «подпорка». И если бы кто-то из правителей не совершил решительного шага в этом деле, процесс мог бы длиться поколениями.

Федор Алексеевич отважился совершить этот шаг.

Поневоле в голову приходит едкая фраза: «Рубить псу хвост по частям». Так вот, Федор Алексеевич предотвратил именно такой сценарий: вялое «отрубание» государством новых и новых пространств местничества, оставляющее за собой вечно тлеющий конфликт, вечную неопределенность в отношениях правительства и знатнейших семейств.

Да, громадный поезд «тормозил» еще на протяжении многих лет после кончины государя. Но скорость его упала очень значительно.

Высчитывая, когда именно произошла последняя тяжба, заряженная местническим духом, невозможно понять сути происходившего. Дело тут не в качественных характеристиках («поезд едет» / «поезд стоит»), а в количественных (насколько «упала скорость»). И они объясняют очень многое.

Если подсчитать число подлинных местнических «дел», сохранившихся до нашего времени, результат всё расставит по своим местам.

От 31 года царствования Алексея Михайловича дошло 85 «дел». Итого в среднем по 2,7 «дела» ежегодно[197].

От 6 лет царствования Федора Алексеевича— 17 «дел». Итого в среднем по 2,8 «дела» в год. Примерно тот же результат. Стоит напомнить, что «вечное безместие» Федор Алексеевич утвердил всего за несколько месяцев до смерти.

От 7 лет правления царевны Софьи и первых пяти лет царствования молодого Петра Алексеевича (1682—1694) — только 10 «дел». То есть всего лишь по 0,8 дела за год.

От более позднего времени местнических дел не сохранилось. Что же касается петровской Табели о рангах, то ее ввели четвертью века позже последней местнической тяжбы. По большому счету, ею уже нечего было уничтожать, и цели ее введения — иные.

Вот так. Результат впечатляющий.

Эти цифры со всей ясностью показывают: все-таки именно Федор Алексеевич и его реформа переломили хребет местничеству.

А как же «придворная аристократия» Петербургской империи?

Да, она существовала, и ее влияние на судьбы страны всегда оставалось значительным. В то же время она представляла собой явление, принципиально другое по сравнению со «служилой аристократией» Московского царства. До Федора Алексеевича высокое положение на службе гарантировалось представителю аристократического рода в силу одного только его происхождения, «высокой крови». Что же касается двухсотлетнего периода императорской России, то могущество новой «знати» опиралось на совершенно иной фундамент. Оно зиждилось на богатстве, связях, монаршей милости, а порой и на служебных заслугах выходцев из ее среды. Ведь порой среди них появлялись одаренные полководцы и государственные деятели.