Первая императрица России - Михаил Кожемякин

– Вы, османы, давно и много воюете с Венецианской республикой, с цесарцами[67], с крестоносными рыцарями Мальты, – начал Шафиров. – Представьте на мгновение, что вы сокрушили Россию. Речь Посполитая слаба и не сможет долго противиться вам. Куда направится после этого вся мощь и сила войска султанского? Против цесарцев на Дунае, осмелюсь я предположить, а после – на море против Мальты и Венеции.

– Мощь Дома Османов велика, его воины не боятся войны с неверными… – без прежнего пыла произнес Мехмед-паша. – Знаю, Шафиров-эфенди, все, что ты скажешь дальше. Страшась участи Москвы, дож Венеции и цесарь в Вене призовут к союзу против правоверных короля франков, прозванного за могущество Солнцем, и бешеных в битве испанцев, и Португалию, и дальнюю Голландию…

– Бесконечные, тяжкие войны на сухом пути и на море с многочисленными и сильными врагами, Мехмед-паша! – уже грозил Шафиров. – Вот какое будущее устроишь ты Высокой Порте на ближайшие десятилетия! Эти войны иссушат ее силы, унесут ее лучших сынов! Дом Османов падет от изнеможения!

Вице-канцлер красивым, но несколько театральным жестом воздел руку, изображая, вероятно, карающую длань судьбы, занесенную над османами. Мехмед-паша невесело усмехнулся:

– Так уж и падет, Шафиров-эфенди? Как-нибудь отобьемся, иншаллах… Однако ты прав, и дважды права благородная госпожа, – последовал исполненный уважения поклон в сторону Екатерины. – Я был слепцом. Жажда славы и крови заслонила для меня будущее. Голос разума воззвал ко мне прекрасными устами благородной госпожи. Если бы голоса гурий рая были подобны ее голосу, я не стал бы длить свои дни в этом призрачном мире… Но в час торжества смерти не слышно пения гурий, лишь свистят черные крылья Азраила!

Мехмед-паша провел ладонями по лицу, словно совершая намаз или стирая с чела остатки сомнений.

– Внемлите, московиты! Я принимаю ваши условия мира. В обмен на Азов и крепости поднепровские и донские московское войско будет выпущено мною в безопасности, с пушками и знаменами, с молдавскими изменниками. Клянусь в этом Аллахом! Моя конница сопроводит московитов до Днестра, дабы защитить и показать путь к колодцам. Безумной головы Дели Петро не коснутся ни руки, ни сталь правоверных. Пусть он и дальше царит над своими людьми. Благородная госпожа, быть может, сумеет показать ему путь к подлинному величию, как меня отвратила от пути зла!

Екатерина благодарно улыбнулась и кивнула великому визирю. Огромное напряжение, витавшее под сводами шатра, ушло. Теперь она видела в Мехмед-паше только очень одинокого и, наверное, очень несчастного человека, потратившего свою жизнь на безусловное служение долгу. Подумалось, что в этом он очень похож на нее…

– Передай мое решение Дели Петро, Шафиров-эфенди, и возвращайся сюда, не замедлив! – властно сказал Мехмед-паша. – Ты и еще один московский воин высокого рода, в чине не менее генеральского, станете заложниками честности вашего царя.

Шафиров молча кивнул: он был внутренне готов к чему-то подобному. Предупреждая возражение Екатерины, Мехмед-паша поднял руку:

– Если Дели Петро исполнит договор в точности, они насладятся гостеприимством Дома Османов и вскоре вернутся домой. К тому же я надеюсь, что Шафиров-эфенди будет столь же красноречив в беседе с моим господином султаном… Нечто подсказывает мне, что молнии гнева падишаха обрушатся на мою голову! Многие влиятельные люди в Истанбуле тоже хотели бы видеть ваше войско перебитым, а московского царя – в железной клетке в зверинце дворца Топкапы… Когда-нибудь я жестоко поплачусь за то, что свершил сегодня. Но совесть моя будет чиста, ибо я сделал это ради тех, кто придет в мир следом за нами!

Великий визирь сделал усталый жест, означавший, что беседа окончена. Раскланивались молча, ибо все, чему должно было прозвучать, было сказано. Недосказанное оставалось уделом воспоминаний. В последнюю минуту, словно опомнившись, Мехмед-паша окликнул Рустема:

– Эй, малый! Я освобождаю тебя, ступай в свой чамбул!

– Да благословит Аллах твое великодушие, мой паша, – с достоинством ответил юный татарин. – Но теперь я служу этой благородной госпоже, и только она вправе освободить меня. А я все равно не уйду!

– Тогда служи ей хорошо, малый! Если бы я был тобою, я бы тоже считал счастьем служить ей!

Екатерина плохо помнила возвращение из турецкого стана. Паланкин долго качало на плечах носильщиков, и ее нестерпимо мутило, но она сдерживалась, страшась показать свою слабость неприятелю. Потом оказалось, что неприятелей вокруг уже нет и они в русском лагере, наполненном бранным шумом и воинскими кликами. Шереметев строил войска для последнего наступления. Солдаты, получившие напоследок по чарке молдавского вина, куску конины, пригоршне раскрошенных сухарей и, самое главное – по половине фляги воды, смотрели молодцами и готовы были бестрепетно идти на смерть. Известие о ночной эскападе Екатерины с Шафировым и о заключении мира обрушилось на армию Петра Алексеевича как манна небесная или скорее как благодатный дождь. «Виват! – громогласно кричали войска. – Виват, государыня Катерина Алексевна, матушка наша!» А она, скрываясь за занавесками паланкина, страдальчески зажимала уши и сжималась в комок: ее мучила томительная, неутолимая головная боль. В эту минуту страшная мысль вдруг пронзила ее раскаленным железным шипом: а вдруг это – самое страшное! Вдруг ребенок в ее чреве, долгожданный наследник, плоть от плоти ее сердца, не выдержал лишений и испытаний похода?! Вдруг эта маленькая, еще не начавшаяся жизнь стала для нее чудовищной искупительной жертвой за спасение десятков тысяч жизней?

Она едва смогла сама выйти из носилок. Шафиров с тревогой посмотрел в искаженное болью и ужасом лицо Екатерины и отложил бурные излияния восторга. Сказал просто:

– Да на тебе лица нет, Екатерина Алексеевна! Ступай скорее лечь, а я, не замедля, пришлю тебе лекаря… Силой оторву от раненых, коли нужно! Рустем, помоги госпоже!

В шатре женщины окружили Екатерину самыми нежными заботами, как могли пытались помочь ей, облегчить ее страдания. Ни одна из них даже не захотела первой спросить ее о том, удалось ли ей задуманное. Екатерина сама простонала из последних сил:

– Спасены! Все спасены…

Фима Скоропадская неожиданно бурно и истерически разрыдалась… А Екатерина вдруг почувствовала, как страшная боль разрывает ее чрево. Скорчившись на своей жалкой постели, она закричала горько и страшно, не от боли, а от отчаяния, от сознания того, что самое ужасное уже случилось. И этот жалобный женский вой заставил вздрогнуть лагерь, не дрожавший под канонадой султанской артиллерии!

Лекари появились неожиданно быстро. Важного лейб-медикуса прислал Шафиров, но тот больше изрекал умные латинские слова и стоял в стороне. Чувствовалось, что он боится прикасаться к государевой невесте, чтобы гнев Петра за потерянный плод не пал на его плешивую голову. Второго, совсем молодого, в густо забрызганном кровью фартуке и военном кафтане, привела из ближайшего лазарета Фима Скоропадская. Этот старался изо всех сил и делал, что мог. Но изменить ничего уже было нельзя… У Екатерины началось неожиданное кровотечение, и под утро Петр узнал, что потерял возможного наследника, но сохранил армию, свободу и жизнь.