Первая императрица России - Михаил Кожемякин

Выйдя из королевской палатки, Хольмстрем в сердцах плюнул на землю и забористо выругался:

– Пусть тысяча демонов на том свете разопрут утробу старой королеве Ульрике Элеоноре, выщенившей этого бешеного неудачника! Едва ли у шведов был худший король, или я – наследный принц Дании! Ну а если великий государь Всея Руси Бон-Бом-Дир Петька Михайлов рассчитывает, что я прощу ему то, что по его милости снова лишился всех заслуг перед Швецией, он жестоко заблуждается! Теперь я точно найду его и повыдергиваю ему длинные ноги из тощей задницы!!

Слова Ханса могли показаться почти шутливыми, но в глазах у него стояла самая настоящая, неподдельная лютая ненависть. Он решительно повернулся к Йохану:

– Надеюсь, старый боевой друг, ты не растратил свой пыл и не простил московиту Марты?

– Если честно, Ханс, немного растратил, – признался Йохан. – После того, как узнал, что Марта ночью пробралась к великому визирю и сумела уговорить его выпустить Петра из окружения по мирному договору… Но почему?! Я же видел, какое несчастное, страдающее лицо было у нее, когда она выходила со своим московитом из церкви в Яворове! Ведь он мучает ее, она несчастлива с ним! Зачем же она спасала его так самоотверженно?

– Так поступила бы всякая русская баба, Йохан, – с видом знатока ответил Хольмстрем. – Муж бьет ее смертным боем, унижает и не ставит в грош, а она прощает все и готова пожертвовать за него жизнью… Помнишь, я говорил тебе, что Московия имеет странное свойство: стоит пожить в ней некоторое время, и сам становишься московитом! Так вот, с твоей Мартой произошло то же самое, она стала московиткой, поздравляю…

Йохан горько усмехнулся. При всей невозможности представить милую, живую и исполненную собственного достоинства Марту в образе забитой и покорной русской бабы слова Ханса выглядели единственным правдоподобным объяснением.

– Тогда моей душе тем более не будет покоя, пока я не увижу кровь царя Петра на своих руках, – Йохан яростно скрипнул зубами. – Староват я, чтобы верить в сказки о заколдованных принцессах, служащих злому дракону, и благородных викингах, которые освобождают их, распоров драконье брюхо. Но, по крайней мере, я отомщу московскому дракону за изломанную душу Марты и ее загубленную жизнь! И за себя…

– Молодец, Йохан! Тогда – в путь, и русскому медведю не спастись от двух шведских волков! – Хольмстрем картинным жестом взялся за рукоять шпаги и со скрежетом обнажил ее лезвие на треть. – Надеюсь, твои друзья янычары найдут нам по паре резвых анатолийских коней? Вот и славно, я всегда говорил, что турки знают, что такое солдатская дружба! Но перво-наперво мы с тобой наведаемся в скромную резиденцию Его шведского Величества Карла в Бендерах, пока сам хозяин в отлучке. Раз уж наш маленький король лишил нас чести, ее не убудет, если мы по душам потолкуем с королевским казначеем и позаимствуем у него на наше предприятие сотен по пять золотых! Затратное это дело – цареубийство… Ты не находишь, Йохан?

* * *

Поход был завершен. Страшно поредевшие российские полки переходили Днестр по понтонному мосту, без победы покидая Молдавию. Истощенные и оборванные, солдаты тем не менее пытались держаться молодцами, привычно ровняя ряды под поседевшими от солнца и порохового дыма полотнищами знамен. Начищенные штыки мерно раскачивались в такт согласного шага над шеренгами голов, одетых в потрепанные шляпы, мятые гренадерки, повязанных какой-то выцветшей тряпицей, а то и простоволосых. Спасенные от неприятеля пушки катили на руках, помогая последним, чудом уцелевшим лошадям.

«Славный народ – хоть куда, но крайне ослабленный голодом», – деловито записывал в походном дневнике пунктуальный немец, генерал Аллерт.

Молдаване Дмитрия Кантемира навсегда прощались с родиной. Немного их осталось с ним! Не найдя сил расстаться с нищей, порабощенной, но так отчаянно любимой землей, возвратились по своим селам крестьяне-ополченцы. Бог даст, минует лютая месть османов! Даже головорезы-янычары понимают: должен кто-то обрабатывать эту землю и платить акче[72] султану, чтобы он мог содержать их прожорливые орты. Избегая встречаться взглядом с низложенным Кантемиром и друг с другом, уехали поодиночке, ватагами и целыми сотнями удалые каралаши. Ведь хлеб изгнанника горек, а новому господарю Николе Маврокордато, милостью Дома Османов владетелю Молдовы, тоже понадобятся храбрые воины! Те, кто остался, собирали в ладони пригоршню сухой земли и прятали ее на сердце – на долгие годы это будет для них и их детей самой лучшей памятью…

Государь Петр Алексеевич в мрачном молчании наблюдал парад остатков своей армии с невысокого холма у переправы. За время этой несчастной кампании он почернел от солнца, осунулся лицом, иссох телом и, казалось, стал еще выше ростом. Сподвижники царя стояли поодаль невеселой запыленной кучкой и вполголоса переговаривались. В их глазах, устремленных на повелителя, впервые поселилось недоброе сомнение, а быть может, неверие и злоба.

Постаревший разом на десяток лет, осунувшийся и поседевший фельдмаршал Шереметев беззвучно шевелил губами. Старик то ли молился об оставленном в турецкой неволе сыне, то ли просил прощения у своих «ребятушек», которых не смог спасти, куда менее половины вывел из проклятого похода.

– Полно кручиниться, Борис Петрович! – Аникита Репнин положил руку на плечо старшему другу. – Бог милостив, возвернется Михайла Борисыч в славе и чести. Да и ты своей доблести воинской не уронил, ни на баталии, ни на негоциации в стане вражьем!

– Доблести, и верно, много, – хрипло отозвался старик. – Да доблесть без победы что соль без хлеба – глотку дерет! Михайлу, сына единого, сам в зев ко льву агарянскому засунул, своими руками!.. Сказывали в войске: хитер-де Михалка Шереметев-сын, лицеприятен, о своих лишь выгодах да преференциях думает. Ныне иное говорят: и герой он, и за всех нас муки претерпевает! Добился я своего: сын да отец, оба чести рода Шереметевых достойны… А каково ему, Михайлушке моему, в темнице у султана томиться будет, не подумал!

Старый фельдмаршал в сердцах схватил себя пятерней за стриженые седые волосы и дернул так, что в руке осталась целая прядь.

– Не казнись, господин генерал-фельдмаршал, – молвил Репнин. – Ты поступил благородно, будто грек стародавний или римлянин. Я про иное мыслю! В знатную конфузию вверг нас Петр Алексеич, когда на все советы наши матерно лаялся, а диспозицию батальную заменил непомерной гордыней своею. Помнишь ли, как нас, победителей Карла Шведского, государь ради негодящих немцев команды и чинов лишал? Верно басурмане говорят, прости Господи, – Дели Петро! Через сие войску и самой державе российской – великая убыль, солдатушкам – оскудение, а господам офицерам – бесчестье. Не я один так считаю! Поди, Борис Петрович, послушай, что у бивуачных костров говорят.

– Да, это так. Провидение свидетель нам в правде! – сухо подтвердил подошедший Адам Адамович Вейде.

– Сударыня же наша Катерина Алексевна – иное дело! – вкрадчиво продолжал Репнин. – Разумна умом державным, великодушна, милостива, войском любима. К нам, военным людям, завсегда ласкова и благоволит! Препозиций наших слушать будет… Дай срок, женится на ней Дели Петро наш – и станет Катеринушка Алексеевна законной царицею российской!