Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо

Понятно, что от Касабланки у меня остались сильные ощущения, но я была в восторге, когда мы снялись с якоря. Потом Канары. Шесть недель. Куча закрытых – не сезон – отелей и бассейны без воды. Куча лавчонок, в которых продаются фигурки апостолов из поддельного камня, можно собрать коллекцию. Пальмы, урны, и все говорят по-испански.

Дакар неподалеку – это кошмар. Сначала оказалось, что у нас нет права пришвартоваться, исключение – небольшой островок напротив, ни за что не догадаетесь, что там находится. Каторжная тюрьма. Что ж в том удивительного, что Фредерик на меня злился? Хотя именно в Дакаре мне удалось обзавестись кинопроектором со звуком, чтобы в анфиладе трех моих кают смотреть фильмы. Джикс скупил все дерьмо, которое крутили в Африке. В «бентли», который он велел выкрасить в белый цвет и написать его имя на дверцах, мне привезли кучу фильмов, причем каждый из них – не меньше трех десятков бобин. После этого я не могла ни шагу ступить, ни пробраться в клозет, ни открыть шкаф, ни вылезти из ванны, не рискуя сломать себе обе ноги. Не упоминайте при мне фильмы «В старом Чикаго», «Додж-Сити», «Ганга Дин», «Маленькая принцесса», «Мистер Смит едет в Вашингтон», ну и конечно, мистера Дидса, мистера Чипса и мистера Хаксли[18], где бы они ни находились, а главное – Христа ради – ту старушонку, которую безуспешно пытаются поймать в поезде. Честно скажу даже сейчас, я бы их всех на куски растерзала. А за роль в фильме «Глаза» меня тоже нужно четвертовать и выбросить на помойку.

Фредерик был на седьмом небе. По десять раз кряду он крутил один и тот же фильм на экране из простыни. А поскольку меня клонило в сон уже на первом показе, то он мне по десять раз пересказывал одну и ту же сцену, в которой Дитрих, жертвуя жизнью, спасает Стюарта, который успевает выхватить револьверы, и как она целует его перед смертью и знаменитым жестом стирает отпечаток своей губной помады. Если я на свою голову замечала ему, что простыня существует не только для того, чтобы болтаться на стене, он час со мной не разговаривал. А если и говорил, то сообщал мне, что я неблагодарная тварь, которой посчастливилось добиться успеха на самом прекрасном поприще в мире, а теперь я же и плюю в колодец, и что как актриса я ноль без палочки, он это признает, но взгляд у меня обалденный, могу искусить самого дьявола, а буфера вообще вылезают из кадра, а ноги такие, что на них можно просто повеситься, задница – самая соблазнительная на свете, особенно в облегающем платье, а что касается всего остального, то если будут продолжать снимать отдельные фильмы о лучших частях моего тела, то я умру раньше, чем они успеют запечатлеть то, что дозволено лигой общественной морали, и что это тоже кино, короче, что я полная дура.

Потом уже я долго не открывала рта, и он раскаялся в сказанном. Очень усталым, нежным-пренежным тоном сообщал мне притворно-униженно, что он полный невежа во всех областях: в музыке, живописи, литературе и даже в разведении домашних растений, что его единственной культурой был кинематограф, но и там он полный профан, и что он не виноват в том, что появился на свет после прибытия этого чертового поезда на вокзал Ля-Сьота[19].

Ну что на это можно возразить? Я так боялась показаться ему еще большей дурой, что стеснялась спросить, при чем тут Ля-Сьота, мне потом Матье объяснил. По крайней мере, теперь я знаю, как зовут мерзавца, из-за которого я маюсь. Будем справедливы. В этом кинохаосе старых пленок, которые Фредерик ни под каким видом не желал ни выбросить в море, ни держать где-то за пределами нашего жилого пространства, было одно утешение: сцена на второй бобине «Глаз», в которой предполагается, что я должна отдаться в сарае. Там я все более и более вяло сопротивляюсь насильнику: не могу кричать и все такое прочее. Каждый раз, когда он ее прокручивал, я бесконечно разыгрывала эту сцену с ним, ну точь-в-точь, так же в ужасе таращила глаза. Ну а потом уж был и на моей улице праздник.

В Либревиле, в Габоне, в дополнение к нашей швейцарской тряпке на мачту привесили сине-бело-красный флаг с лотарингским крестом, в мою честь. Он так и болтался там до конца плавания. Вы наверняка видели эту фотографию либо в приемной у зубного, либо в парикмахерской, где я его лобзаю, причем так жадно, будто собираюсь проглотить. На башке у меня нелепый блин с помпоном, сама в матросской тельняшке, из-под которой выглядывает родинка на правой половинке попы. Все журналы перепечатывают ее, когда речь идет о моей жизни, на пару с фотографией моего бесславного падения во время награждения Хепберн. Ну а в иллюминаторе на самом заднем фоне над китайцем, который лыбится, не разжимая губ, можно разглядеть лицо Фредерика. Изображение размыто, узнать его трудно, но тем не менее это он, всегда лезет туда, куда не надо.

Я часто задавала себе вопрос: откуда у мужиков, даже отнюдь не глупых эта идиотская привычка? Если подсчитать все случаи, когда я неожиданно возвращалась в каюту, потому что забывала там пилку для ногтей или что-то другое, думаю, что сто раз из ста я заставала Фредерика, стоявшего, будто приклеенный, перед моим любимым иллюминатором, и в девяносто из них прямо у него перед глазами отсвечивала задница либо Толедо, либо Бесси в крохотных трусишках, которые почти лопались, – девицы, стоя на коленях, драили палубу. А в оставшиеся разы, когда они не мыли пол и отсутствовали, не знаю, куда он смотрел, но можем поспорить на раздевание, и вы точно останетесь в чем мать родила, что, наверное, Эсмеральда, нагнувшись, искала свою говеную сережку. В жизни не встречала бабу, которая так часто теряла бы свои серьги. Если когда-нибудь вы подниметесь на самую неисхоженную вершину Гималаев и где-то среди кактусов наткнетесь на пропавшую драгоценность, положите ее в конверт без адреса. Даже самый тупой почтовый служащий догадается на ощупь, что письмо с сережкой – для психоанальной подруги Джикса.

Неважно, и так понятно, что все мужики сдвинутые. Попадись им даже старая швабра, на которую не польстился бы даже мой дед, который в этом деле был спец, и то им приспичило бы поглазеть на ее задницу, это сильнее их, природа играет. Я, кстати, никогда не злилась на Фредерика за это его умственное расстройство. Смирилась, только изредка намекала, что он извращенец, сексуально сдвинутый, мерзкий развратник, руки себе отбила о его локти, которыми он трусливо прикрывал свою мерзкую ханжескую рожу, пока пыталась врезать ему куда следует своей лакированной лодочкой на шпильке, в результате, как водится, топтала собственные очки.

Самое немыслимое, когда понимаешь, что именно он разглядывает на той моей знаменитой фотографии. Мой зад! Представляете? Он ведь имел его в своем полном распоряжении двадцать четыре часа в сутки, я могла бы снять трусики и продемонстрировать ему предмет вожделения с любого ракурса, не успей он даже попросить меня, я заранее была согласна на все, что взбредет ему в голову, позволила бы проделать с ним что угодно, разве что дуть в него не дала бы, так нет, этого ему мало, нужно выкручивать шею перед иллюминатором, чтобы подглядывать за мной, прямо сгорая он нетерпения, в ожидании, когда эта мерзкая тельняшка задерется и будет видна родинка на правой ягодице. Вы что-то понимаете в мужчинах? Я – нет. Просто бездонная пропасть, нырнешь – и с концами.