Не небом едины - Виктория Стальная

жаргон, — подруга кисло ухмыльнулась, — мы не бухаем, а дегустируем. Ты такое вино у нас не попробуешь, это подарок из солнечной Турции от одного благодарного пациента.

Я скептически глянула на бокал, взбалтывая играющее в вечерних сумерках вино, и пригубила.

— Ммм, — вырвалось у меня от удовольствия, — какая вкуснотища.

— А то, — Изольда со звоном стукнула мой бокал своим, — Изи-пизи плохого не посоветует.

— Блин, — посмотрела на подругу через бокал, испытывая угрызения совести, — прости, что обзывала. Мне очень стыдно, клянусь.

— Клясться не надо, — Изольда осушила свой бокал, — ты с Липатовым вон поклялась на свою голову, и?

— Не напоминай мне про это чудище, а то я его пойду и укокошу на твою голову! — я опрокинула в себя обжигающее, сладко-горькое содержимое бокала и запела.

Сделав глоток вина, кислого и тёплого,

Я пойду танцевать, танцы уже немодные.

Юбкой своей взмахну, каблучком постучу по асфальту и всем улыбнусь,

Это всё, что теперь осталось.

А ты стой в стороне в тени кленовой чащи

И плачь обо мне изменница-подруга,

Ну чем ты думала раньше иль просто тебя накрыла вьюга страсти?

Выпив вина да дна с примесью твоей желчной крови, я пойду рисовать твои весёлые

похороны.

Знаешь, мне жалко тебя, а хотя себя пожалею, это ведь ты увела мужа у меня на той

неделе.

А ты стой в стороне в тени кленовой чащи

И плачь обо мне изменница-подруга.

— Браво, бис, — Изольда поставила бокал на столик и зааплодировала мне, — и откуда это у тебя талант к пению? А песня чья? Я не слышала такой раньше.

— Авторств музыки и слов — Марта Ильинская, исполняет она же. Сочинила как-то между приготовлением первого и третьего любимому супругу, прознав про его новую пассию, с которой он меня, видимо, для отвода глаз, хотел подружить.

— Придурок, — подруга покачала головой, — я бы ему за тебя, да и за себя всыпала по заднице или поджарила его зад над костром.

— Бог с ним, с этим нашим бывшим Липатовым, — я налила себе сама по третьему кругу вино.

— Не тот только Бог с ним, у всех он один, а этим явно Дьявол правит, коли его вседозволенность бесчинствует. Сколько он твоей кровушки попил! Как он надо мной издевался! Я из-за него эко раз шесть делала, и бесполезно. А мужу моему любимому деток подавай. Нет, я могу сказать Гурьянову, кто виноват, что у меня бесплодие. Но тогда Лёнечка будет не жилец.

— Лёнечка, — прыснула я со смеху, — плешивый, драный Леопольд!

— Эко ты повеселела, — Изольда поднялась и присела рядом со мной на подлокотник кресла, — сейчас я тебя больше развеселю.

— Оу, — оживилась я, — будут конкурсы, тамада?

— Ты тут посиди, а я один звонок сделаю, — подруга вдруг поцеловала меня в макушку, — и прилетит к тебе волшебник на голубом вертолёте.

— Я знаю одного волшебника, — довольно понежилась я в кресле, — его русской душе страдать нравится. Бывает, рюмку водки он накатит, к берёзе прикоснётся да затянет: «Ах ты, степь широкая, степь, раздольная!».

— Пьющий и страдающий волшебник? Что-то новенькое. Интересно, не спорю. Но я нам, пожалуй, трезвого закажу, чтобы с волшебством не напортачил.

Изольда вышла из кабинета, а я провалилась в дремоту, напевая нашу с Плутонием песню: «Не небом едины одним. Вместе пока мы любим. Ведь любовь дана нам свыше небес.».

Глава 39

— Так и знала, что ты здесь, окаянный, — заохала тётя Маша и плюхнулась на ближайшее ко мне тёмно-серое кресло.

— Я и окаянный, и отчаянный, — я покосился злобно на ведунью, — так что ты беги от греха подальше. Иначе я за себя не ручаюсь, ведьма старая, — я приложил к левому глазу ледяной бокал с виски, будто это мне могло помочь чем-то или убрать жёлто-оранжево-салатовый фингал с лиловыми вкраплениями.

— Не рановато ли заливаешь за воротник? — Марья Тимофеевна сложила свои тучные руки на столе и прищурилась, глядя на меня.

— Я ж окаянный, могу и прибухнуть вечерком, — я опрокинул в себя содержимое бокала и закашлялся, до того крепко напиток опалил мне горло, — твои проделки опять? Мало тебе было измывательств над нами с Мартой.

— Зато ты увидел, что Марта помнит тебя и любит, — ведунья торжествующе заулыбалась.

— Скорее ненавидит, — я посмотрел на ту злосчастную фотографию, — ненавидит и не простит. И было бы за что прощать?! Дела давно минувших дней.

— Ничего, плут, — тётя Маша погладила меня по руке успокаивающе, — перемелется — мука будет. Когда-нибудь вы с Мартой научитесь разговаривать и слышать друг друга.

— Охотно верю, — оскалился я, вспоминая сон, — ко второму пришествию, когда я поседею вконец. Мы с Ильинской во сне то не можем нормально поговорить, а в жизни тем более. Нет, ты мне скажи, что за злой умысел был у тебя в ту ночь? Почему, почему мы переместились в кабинет Алёны?!

— Я? — как-то правдоподобно удивилась ведунья.

— Нет, ёшки-матрёшки, я! Чтоб тебя, Калинин, заразил своими матрёшками. — я стукнул кулаком по глянцевой глади чёрного стола, принадлежащего некогда виновнице очередного нашего с Мартой расставания, и рамка с фотографией, дребезжа, заскользила к краю, со стекольным звоном разбившись о мраморную напольную плитку. Во всех помещениях «Платонов и партнёры» был ковролин, и только Алёна вытребовала у меня эту дурацкую плитку, чтобы противно цокать по ней каблуками, что действовало на нервы не мне одному.

— Но я действительно ничего не делала, Платон, вот те крест, — тётя Маша перекрестилась, а я нахмурился, сомневаясь верить ей или нет.

Ведунья выглядела взволнованной не меньше моего, и явно не понимала, о каких проделках я говорю.

— Если ты не причастна, к нашему с Мартой сновидению, — я поднялся с помпезного кресла Алёны, который она считала не иначе, как своим троном, и наклонился, чтобы осмотреть осколки разбитой рамки, — тогда откуда столько радости в голосе? С чего это ты решила, что Ильинская меня помнит и любит.

Марья Тимофеевна бесшумно оставила кресло, подошла ко мне и нависла надо мной, бесцельно, тупо разглядывающим треснувшую плитку с восточными узорами и осколки, из-под которых на меня призывно смотрела противная Она. Во сне я был раздосадован поведением Марты в стенах кабинета Алёны. Мне казалось, моя любимая Золушка слишком остро отреагировала на обычную старую фотографию. Но взглянув подбитым Липатовым глазом и трезвым умом, несмотря на подпитие, на Алёну, что в свадебном платье жарко прижималась ко мне, лыбящемуся довольно, прям светящемуся от счастья соития двух сердец пред вспышкой фотографа. Я попытался оправдать тот свой проступок, ту фотосессию, устроенную скорее ради шутки, или чтобы слегка умаслить Алёну,