Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

Эвелин познакомилась с научными работами Элизабет Лофтус[47] о ложных воспоминаниях, создаваемых так же легко, как и сны, вероятность того, что она лишь выдумала отношение отца к матери и к ней или выдумала его толкование, стала пугать ее. Это было выше ее сил, в связи с чем она и рискнула сделать всё это. Что еще оставалось тайной, что еще она могла подтвердить либо опровергнуть? Она не знала. В этом и была загвоздка.

Длящийся аромат обильной трапезы перемешался со сладким теплом выпечки и кофе. Запахи, из-за которых мать Эвелин бросалась к ближайшему окну или импровизированному контейнеру, извергая блевотину с раздирающим звуком, с натянутыми, как спицы, жилами на шее. В такие моменты, случавшиеся вновь и вновь, с запахом еды или без него, Эвелин ощущала свою беспомощность. Она ничего не могла поделать. Однако со временем проявления крайностей материнского организма уже не пугали ее. Эвелин всегда была очень близка с физической формой матери. Они вместе купались, еще когда Эвелин была младенцем, плавали с огромными мыльными пузырями до тех пор, пока Эвелин не подросла и чужая нагота не начала казаться ей странно неестественной. Неловкое чувство, заставившее людей облачиться в одежды. Приличие. Скромность. То, что со временем уяснила Эвелин. Но, казалось, это никогда не беспокоило ее мать, и Эвелин никогда не приходило в голову противиться, лишать маму такого проявления нежности. Ванна сначала была их чревом, затем лодкой, затем космическим кораблем, а затем фарфоровым коконом, защищающим от внешнего мира, пока однажды, просто представим, они не появились бы из-за укрытия, превратившись в существа из чистоплотности и благочестия, устремленные к сингулярности, где ничто не сможет причинить вред никому из них. До тех пор они оставались организмами чувств. Звук воды, как лесной ручей. Сморщенные кончики пальцев. Запах мыла как полевые цветы на неведомом лугу. Мокрые, слипшиеся пряди волос. Блестящие тела, одно юное с плоской, как у мальчиков, грудью, другое — пышное и упругое, как у изнуренной тоской русалки. Эвелин садилась в ванную у матери между ног, словно недавно исторгнутая из того черного треугольника волос. Иногда они терли себя кусками морской губки с фермерского рынка, иногда терли друг друга. Этот акт единения не прервался, даже когда проявился рак. Напротив, он остался для них единственным способом общения. Мать не могла рассказать ей о своей болезни, но могла показать.

Для матери рак стал отражением беременности в гнойной луже. Он превратил дар в проклятие. То, что она носила в себе, могло породить лишь ее смерть. Даже живот вздулся, словно она была в положении, как и ноги, и другие части тела. После курсов химиотерапии ее тело исхудало. Живот не выпирал, а втянулся. Ребра напоминали костлявые застывшие крылья, схваченные выпуклым куском кожи. Грудь сдулась, визуально подчеркнув соски, как рисунок на крыльях бабочки. Ягодицы стали совершенно плоскими. И когда она наклонялась, на спине резко выделялся позвоночник.

Ритуал купания отчетливо давал понять, словно мама сама прошептала это в заполненный водой ушной канал восьмилетней Эвелин:

— Я увяну и умру, а потом превращусь в ничто.

Но небытие стало бы лучше реальности, в которую заставил поверить ее отец.

Он никогда не признавал ее лечение от рака, даже не мог с ним смириться. Он просто отказался от нее. Если она решила действовать вопреки Божьему плану, если она решила стать в один ряд с мерзостью светского мировоззрения, в таком случае пусть уповает на себя саму и в процессе оставит семью. Плевать на больницы, названные в честь святых, плевать на деяния Матери Терезы.

— Думаешь, она исцеляла людей? — допытывался он, когда она умоляла его во время беспокойных помутнений. — Она предоставляла им койки, чтобы умереть. Вот и всё. Страдания, говорила она, приближают их к Богу. Страдания, как страдал Иисус. Мы здесь не для того, чтобы облегчить себе жизнь. Ничто не случается без причины.

Маленькая Эвелин задавалась вопросом, какой матерью была Тереза. Не такой, о какой бы она могла мечтать. Для отца — исцеленная верой, излеченная молитвой и любимая Богом. Таковы компоненты жизни и смерти. Если только не отпасть от Его благодати.

В последний раз она видела мать, когда Питер отвез ее в больницу в стационар, словно избавившись от обреченного больного. Эвелин последовала за ними в машину бесшумно, не издав ни звука, затаив дыхание. Он не говорил, что ей нельзя ехать с ними, и сейчас не возражал, что она стала их маленькой тенью. Мать к тому времени уже корчилась от невыносимой боли, стонала, вцепившись в живот, словно ее что-то било, кололо, грызло изнутри. Живот снова начал увеличиваться, поэтому во время поездки маленькая Эвелин терла его, словно еще раз намывая ее тело, самую важную часть, ее первый дом. Округлость была податливой, а пупок огромным, как миска, обтянутая тонкой коричневой пленкой.

Она даже не помнила, что произошло по прибытии. Один-единственный образ — мать, лежащая на больничной койке с широко открытыми пустыми глазами, выражающими покой и удивление, редкие волосы по бокам и практически полное их отсутствие на макушке, шея в постоянном напряжении. Было видно, насколько состарилась эта молодая женщина. Всё потому, что русалок не существуют, думала Эвелин. Так глупо было представлять мать одной из них. Она не помнила, что говорила и говорила ли вообще. Но это не имело значения. Они разговаривали движениями намыленных губок. Их языки знали, о чем говорят вода и пена. Чистоплотность была благочестием. Их мир существовал в зашторенной ванне с изогнутыми ножками.

Поездка домой стала воплощением пустоты. Эвелин всё еще существовала как тень. Она сидела сзади, а отец ехал, вцепившись в руль и уставившись вперед, слушая шум радиопомех, сосредоточенно следя за дорогой, пульсом пунктирных линий, усыпляющая, гипнотизирующая, беззвучная азбука Морзе на языке Бога, симметрия, подсказывающая ему, что дорога, лежащая перед ним, именно та, что ему и нужна. Тем временем маленькая Эвелин, прижавшись ладошками и носом к стеклу, при каждом выдохе и вдохе выпуская и впуская белое облачко дыхания, наблюдала за очертаниями леса под ночным беззвездным небом.

Они проехали мимо полыхающей апельсиновой плантации. Она приходила сюда в поисках уединения теми редкими днями, когда ей удавалось на несколько часов незаметно ускользнуть из дома вместо того, чтобы впитывать глазами библиотечные чернила. От того, чем ей запомнился Эдемский сад со сферическими плодами, свисающими меж листьев, как солнца, не осталось ничего. Огонь был повсюду, потрескивая триллионом суставов и шейных позвонков. Небо наполнил дым чернее ночи, чернее всего на свете.

В этой