Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

смыслах. Живот Лили увеличился, пока не стало очевидным, что внутри него обитает маленькое существо.

Марианна совсем не напоминала то, о чем я мечтал ближе к началу этого месяца — женщина с утробным плодом вместо лица. Реальность оказалась совершенно иной. Довольно пугающей. Присвоить такому горю числовое значение невозможно. Но оно было настоящим, ужасающе настоящим. Я просто перескажу события в больнице: ноги раскинуты, Лили тужится изо всех сил, словно собирается снести кирпичную стену. Ее лицо становится красным, как пламя. Ее тонкие морщинки углубляются. Глаза зажмурены, словно сжатые цветочные бутоны. Вдруг ни с того ни с сего доктор и акушерки меняются в лице. Они сказали, что я должен выйти, что ей нужен воздух, но я лишь попятился в неясном предчувствии, пока не наткнулся спиной на стену у двери. Лили пронзительно закричала — первый такой звук из многих, и когда веки ее распустились, она увидела округлившиеся глаза и открытый в изумлении рот доктора. Ее радужная оболочка поблекла до тускло-серого цвета, сохранившегося до тех пор, пока она не ушла от меня. В конце я уже не мог дать ей, что она хотела, что я хотел, моя ли в том вина или нет, она злилась на меня и только на меня, поэтому она ушла. Она уже не будет пытаться, не сможет. Она получила слишком сильную травму: Марианна появилась — или выпала, руки безжизненно свисали, как тело в бессознательном состоянии после падения с большой высоты — сморщенной, розово-красной с черным массой, обугленной, с органической веревкой вокруг шеи. Не помню, что случилось потом, но, когда вопли Лили стихли до беззвучных всхлипываний, а слезы сползали, как вязкий сироп, нам принесли в белом узелке омытого младенца. Теперь она была свинцового цвета, замерзшая от метели, о которой мы не могли знать, и одеяло, в которое она была закутана, больше всего походило на зимнюю шубу, в которой она так сильно нуждалась. Но было слишком поздно. Боль Лили, жертва, принесенная ею во время родов, посеяли лишь еще большую боль, еще большую жертву. Вот тогда я понял, что наказания ада не ограничены лишь загробным миром, иногда их время приходит и раньше.

18-е апреля

Я некоторое время ничего не писал в этой тетради, хотя пытался. Моменты отрезвления приходили и уходили, сопровождаемые головной болью, жалящими мыслями. Мои попытки писать в состоянии бесчувственности и безразличия, однако, показали, что читать это невозможно, как почерк, так и содержание. Лампы заставляли меня смотреть на строчки в тетради и больше никуда, иначе я бы ослеп. Они заставляли меня сосредоточиться. Я сидел в тумане фимиама. Странным образом это слегка успокаивало. В нем был лишь я.

Какое ужасное ощущение… ведь всё, что я знаю, что пишу сейчас, в равной степени неудобочитаемо, недоступно пониманию. Думаю, что Отец Иосиф обо всём догадывается. Кого я пытаюсь обмануть? Он достаточно хорошо осведомлен о моих проблемах, именно поэтому у меня с десяток непрослушанных сообщений от него. По крайней мере, я думаю, что от него. В последнем из тех, что я заставил себя включить, он протягивал мне руку помощи. Не могу сказать, что избегаю его. Просто щажу. Но если мне удастся прийти в себя, я, возможно, отправлюсь к нему покаяться в грехах. Но зачем? Спастись от ада, когда собственная дочь застряла между двух миров? Это несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо… Я пишу слова, но от этого ничего не меняется. Как и от всего остального. А иногда я даже чувствую, что молюсь не то чтобы без отклика, а скорее в пустоту. Мне правда нужна его помощь. Отца Иосифа. Часть меня с ненавистью признается в этом. Я только что вспомнил, что сегодня Пасха, в этом жестоком месяце апреле. Настенный календарь на кухне подтверждает. В этот день наш Господь воскрес. Три дня и три ночи. После того, как он принес себя в жертву за наши грехи. А я, кажется, усугубляю его положение, вгоняя глубже гвозди и шипы, прокручивая в ране копье. Его слезы — мои, а мои — его. Я признаю, что грехи мои, главным образом, в мыслях. Хотя и поступки небезгрешны. Чревоугодие да бутылка. В недавнем приступе гнева я швырнул о стену четки так, что бусины разлетелись по полу. Крестик так и лежит там, перевернутый. Самый последний грех, совершенный пару минут назад, мысль в виде вопроса: почему моя дочь не может воскреснуть? Я ведь читал Библию. Кроме Иисуса был ведь еще и Лазарь, закашлявший в своей гробнице. Было множество усопших святых, восставших из могил и вошедших в святой город. Значит, это возможно. Когда был последний раз? Почему не сейчас? Почему не она? Не этим ли она сейчас занята? Спящая в гробу размером с обувную коробку? Так ли это? Тогда, Боже, пробуди ее. Боже!

Я вышел на кухню и выпил пару рюмок. Стало легче. На мои вопросы есть ответы, так мне говорят. Просто некоторые пока не известны, другие вызывают споры, а иные, как говорится, высечены в камне, но они меня не устраивают. Детали, в сущности, бюрократические. Я понимаю, что мне нужна помощь. Со мной что-то не так, накопилась настоящая зеленая тоска. Жидкость, при виде которой брезгливо скривился бы и Гиппократ. И я не сомневаюсь, что она заразна. На кухне я слушал сообщения, похоже, что от Отца Иосифа. Его беспокоит мое состояние, он переживает. Мы никогда не были слишком близки, как, возможно, следовало бы, но я знаю, он искренен. Он мне нужен. Кажется, он хочет пригласить меня на службу, посвященную Тому, кто восстал из мертвых. Думаю, я приму приглашение.

20-е апреля

Нельзя сказать, что день прошел впустую. Я кое-что узнал. В то время, как остальная часть прихожан делали вид, что не следят за мной, я поговорил с Отцом Иосифом. Каждое мгновение я думал о том, как, должно быть, он улавливает в моем дыхании выветрившееся жало змия. Я видел, как подергивается его круглый сальный нос. Я пришел на службу, как вы бы сказали, подшофе. Но не столь пьян, как бывало когда-то. Я мог идти и разговаривать, хотя и едва, и даже помню, правда, расплывчато, большую часть происходящего.

Отец Иосиф, несомненно, был рад меня видеть, если не сказать удивлен, но и обеспокоен, вероятно, из-за специфического запаха моих слов, а то и по причине моей неуверенной походки. Я приветствовал его как старого друга, сделав вид, что не был отшельником последние несколько месяцев, словно темные