Конец света, моя любовь - Алла Горбунова

Я уже мыслила как философ, но еще не умела вытирать себе попу. Меня так сильно опекали и стремились все делать за меня, что этот навык пришел ко мне уже в школе, из-за чего в первом классе я однажды попала в неудобное положение. Захотела в туалет по-большому, отпросилась с урока и подумала: «А кто же мне вытрет попу?» Навстречу как раз шла наш завуч Вера Павловна, пожилая уважаемая женщина, и я подошла к ней и попросила: «Вера Павловна, вытрите мне, пожалуйста, попу». Ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. Я вспоминала этот эпизод потом, когда я побеждала на каких-то олимпиадах и она поздравляла меня и жала мне руку.

Когда мне было десять и я познакомилась с отцом, меня познакомили и с моим дедом по отцу. Он был сыном еврейского журналиста, водившего знакомство с Есениным, и русской дворянки, потомком двух старинных дворянских родов Подобедовых и Колб-Селецких, также среди его отдаленных предков были украинцы, сербы, немцы, французы, поляки. Один из его предков внес заметный вклад в историю Петербурга. Как оказалось, первые трамваи в Петербурге запустил брат моей прапрабабки Михаил Михайлович Подобедов, сын моего прапрапрадеда Михаила Павловича Подобедова, действительного статского советника, дворянина. Михаил Михайлович Подобедов окончил в 1888 году Петербургский технологический институт, был основателем одной из первых в стране электротехнических компаний. По шестилетнему контракту с городской управой он спроектировал и построил зимой 1895/96 года линию трамвая по льду Невы (можно было только по льду, по городским улицам строить рельсы не позволяли права владельцев конно-железных дорог, ну и ему пришлось сделать такой финт ушами, чтобы хоть частично «обойти» их права). В первый сезон действовали три линии «ледовой трассы»: от Сенатской площади до Румянцевского сквера на Васильевском острове; от пристани между Зимним дворцом и Адмиралтейством до Мытнинской набережной на Петербургской стороне; от Суворовской площади до Большого Сампсониевского проспекта на Выборгской стороне у Медико-хирургической академии. Колея была однопутной, с разъездами. Энергоснабжение линий осуществляли две небольшие электростанции компании Подобедова. Вагоны трамвая получали питание через штанговые токоприемники с роликами от натянутого на деревянные столбы с оттяжками контактного провода. Вторым проводом служили рельсы. «Ледяной трамвай» работал вполне удовлетворительно, а в последующие годы движение через Неву было расширено. Результаты эксплуатации трамвая на Неве доказали экономическую целесообразность введения электрической тяги на рельсовом городском транспорте. И так как в 1898 году окончился срок контракта 1-го общества конно-железных дорог, город, получив в свое распоряжение Невскую, Садовую и Адмиралтейскую линии, решил перевести их на электрическую тягу. Но двадцать пять линий конки оставались еще у владельцев 2-го общества. Городские власти выкупили их в 1906 году. Переустройство линий началось весной 1906 года. Первая – Василеостровская – протяжением в две версты открылась для движения 16 (29) сентября 1907 года. По ней с определенными интервалами курсировали тринадцать моторных вагонов, закупленных у фирмы «Бреш».

Про деда по отцу говорили, что он нестандартный, интересный человек, был пять раз женат и очень любил женщин, интересовался искусством, поэзией, живописью, сам пробовал писать и рисовать. Был он также и любителем философии. Мы пошли с ним гулять, он показал мне на дома, деревья, машины и сказал: «Ты думаешь, что это все существует на самом деле? А это все существует только в твоем сознании». Я была потрясена.

Помню еще две вещи, которые сопровождали меня все детство. У меня часто возникало чувство всегда ускользающей, другой жизни – словно в бесконечной бесконечности мира я живу не в одном каком-то маленьком ее отрезке, на окраине Ленинграда, на одиннадцатом этаже высотного дома, хожу в школу и общаюсь с таким-то очень ограниченным количеством людей, хотя все это, конечно, было так, но кроме этого было очень много чего еще, что, в отличие от этого, не лежало, подобно перечню предметов на открытой для каждого поверхности стола, но существовало каким-то иным образом, и этим иным образом я умудрялась полностью существовать во всей бесконечной бесконечности, но почему-то это не получалось сделать таким же ясным, как простые и данные вещи: сегодня я получила тройку по математике, или на столе лежит яблоко, или дома сегодня опять была ругань. И вторая такая вещь – это была мечта или фантазия пожить немного в каждом доме и квартире на Земле – один день и одну ночь, ведь во всех них, должно быть, особый запах, и разная планировка, а там, где одинаковая, в типовых квартирах, разная обстановка, в них живут семьи, у каждой из них свой уклад, чем-то похожий на мою семью, а чем-то отличный, и мне было интересно, во что играют их дети, и как бы я себя чувствовала, если бы я была их ребенком, а какой-нибудь совсем незнакомый Иван Петрович моим дедом.

Помню также свои впечатления от музыки и пения. Бабушка хотела развить у меня музыкальный слух, просила повторять за ней чижик-пыжика и тому подобные мелодии, я повторяла неохотно и фальшиво, и вскоре всем стало понятно, что музыкального слуха у меня нет. Но я помню, что я чувствовала, когда слышала музыку. Я чувствовала восторг, потрясение, музыка была для меня чистой стихией, стирающей субъектность, она растворяла меня, когда я слышала музыку – я словно переставала быть собой, выходила за свои границы, я сталкивалась с чем-то огромным, безмерным, космическим, и это было настолько сильное и личное переживание, что его нельзя было показывать взрослым. Повторить песенку правильно и вообще петь – это было то же самое, что прилюдно признаться в любви или плакать на глазах у всех. Это тоже было тайной и позором, бабушка не должна была догадаться, какие чувства во мне вызывает музыка, я не должна была повторять эти песенки за ней, чтобы себя не выдать. На моем музыкальном образовании быстро поставили крест, но первой моей мечтой из серии «кем я буду, когда вырасту» – было стать певицей.

В те годы мир был очарователен, как стихотворение, написанное на частично знакомом языке: некоторые слова ты понимаешь, а непонятные части целого дорисовываешь воображением, и они остаются загадочными, как бы в полумраке, на который ты набрасываешь свои фантазии и интуиции. А потом, когда ты узнаешь этот язык лучше и начинаешь понимать все слова, стихотворение становится слишком прозрачным, исчезает его «темная», таинственная часть, и оно утрачивает свое очарование.

Иногда я просыпалась по ночам и видела маленькое чудо: мерцание в воздухе, как будто в нем загоралось множество маленьких светлячков. Это происходило в моей комнате, я не спала и видела это много раз своими собственными глазами. Иногда перед сном меня охватывали какие-то странные вибрации, как будто я начинала раскачиваться, и возникало чувство, что я отделяюсь от тела. Обычно в этот момент я сильно пугалась. Один раз я как будто полетела в какую-то черную бездну и чуть не растворилась в ней. Иногда я просыпалась и обнаруживала, что вижу комнату с закрытыми глазами, сквозь веки, и в ней происходят разные чудеса: так, однажды по комнате в районе занавесок летал крест из золотого света.

Были поступки, за которые мне стыдно. Самый стыдный поступок я вообще не помню, мне рассказали о нем потом, через много лет. Мы с мамой были в гостях у тети Раи, подруги бабы Бебы. Она умирала от рака, была одинока и хотела отписать свою квартиру моей маме, если мама будет за ней ухаживать. Мама вроде особо не рвалась, но иногда приезжала, и в тот раз взяла с собой меня. Тетя Рая была старая и некрасивая, она стала со мной сюсюкать, полезла ко мне, и я сказала ей: «Не трогай меня, ты старая и некрасивая». Больше меня туда не брали, а квартиру маме так и не отписали. Бабушка рассказала мне об этом, когда мне было лет десять, желая показать мне тем самым, насколько я отвратительное существо, если способна на такое. Я была потрясена и долго плакала. В другой раз я была с мамой на новогодней вечеринке в ЦММ – Центре менеджмента и маркетинга, где мама работала переводчиком. Там каждый год были шикарные новогодние вечеринки, было много вкусной еды и куча детей, с которыми было можно играть. В тот год маму попросили изобразить на новогоднем празднике Снегурочку. Я никогда не верила в Деда Мороза, мне с самого начала сказали, что его нет, но мама предупредила меня, что другие дети верят и что я не должна никому говорить, что Снегурочка – моя мама. Однако эта тайна оказалась слишком трудна для меня, чтобы ее не разболтать. Мы играли с какой-то девочкой, и я не выдержала и похвасталась, что Снегурочка – моя мама. Девочка горько плакала, ее кинулась утешать ее мама, говорила ей, что я все придумала, чтобы произвести на нее впечатление, но девочка, похоже, все поняла.