Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Вкрадчиво постучала пани Шиманская, принесла лекарство; Альфред послушно выпил рюмку микстуры.

– Опять работаете, пан Альфред. Ложились бы и лежали. Врач сказал, нужен сердцу отдых.

– Да разве это работа, разве ж это работа?..

Рута вздохнула и ушла.

Все-таки пришлось прилечь, полежать. Сегодня давит небо. Накрапывает. Деревья шепчут. Был серый, будто в марлю обернутый, день, и тяжелая свинцовая ночь, а утро… есть в нем что-то новое, сквозь него, как слепой с клюкой, крадется странный стук. В каждую комнату за мной идет старик. Стук и вздох. Глубокий омут в том вздохе. Иду, и он – стук-стук – следом. Молот сильней искусства, сильней философии и морали. Удар – это намерение: сокрушить все, сломать стены, снести памятники, выломать двери, растеребить швы, прервать ритм, остановить сердце, разъять время. Стук. Они сидят на корточках и бьют молотками. Стоят с ломами в руках. Выламывают прутья из кладбищенских оград. Сворачивают столбы и дорожные знаки. Кто-то скалывает камень, вместе с камнем крошится воспоминание. Кусок извести превращается в фарфоровую чашку в чьей-то из давнего прошлого протянутой руке. Удар, крик, вой сирены. Я и не знаю, что это за стук – лома или моего сердца? Осколки жизней, обломки прошлого… Знают ли железные грачи, что по живой плоти стучат? Эти камни, они живее всех живых.

Альфред накрывается с головой. Жмурится. Его влечет видение, звякают дверные колокольчики… И опять: клю-клю по мостовой… Облепив часовни, железные птицы стремятся остановить часовой механизм, выклевать стрелки, обрушить колокола. Щемит сердце. Трещина растет. Время – это длинный рельс, который пилят ночные путевые обходчики в газовых масках. В Париж слетелись монстры, гаргульи ожили, расправили крылья. Манифестация превращается в шествие адских созданий. Идут орангутаны в форме офицеров СС, за ними плетутся узники лагерей, покойники в истлевшей одежде и ошметках саванов поверх дряблой плоти. Клацая кандалами и звякая цепями, тянется поток монстров. Вдоль набережных Сены крадутся шакалы, лисицы, рыси, черти и прочая нечисть. Их сопровождают смердящие тучи зловонных мух, рой ос и пчел. В воде что-то плещется. Гладкие чешуйчатые спины, плавники, зубы… Саламандры выбираются на берег, шлепают по бульвару Дидро, вливаются в сборище на площади Насьон. Становятся единой массой слипшихся тел. Гул голосов, лай, хохот, конское ржание, лязг, взвизгивание пил. Сквозь рев и цоканье копыт прорывается мерзкое пиликанье на скрипке, ей вторит хриплоголосье загульной гармоники и подобострастное треньканье на банджо. Кто-то негромко посмеивается. Мальчик указывает в небо: “Tiens!”[64] Освещая себе путь во мраке двумя лучами, плывет дирижабль. Задрав головы, люди следят за его полетом. Тягучее поскрипывание и еще невнятный звук, похожий на орган. Жалостливый женский голос запевает:

Альфред открывает глаза. Стеклянный утренний свет. Окно нараспашку. Гардина высунулась наружу. По радио сообщают, что по Парижу прошла колонна демонстрантов. Безумный бродячий цирк. Что-то около миллиона клоунов, если не больше. Помпиду заявляет об освобождении заключенных. Засевшие в Сорбонне нахалы рожают комитеты, ячейки, свой собственный фанерный бюрократический аппарат – Comité d'Occupation de la Sorbonne! А, как звучно! Occupation! Мне это кое-что напоминает, кое-что! Notre avant-guerre[66], в том числе. 1936 год… A.E.A.R.[67] Очень похоже. Все так, как писал Бразильяк… будто те же молодые люди, вынырнув из тридцать шестого года, проскользнули в тела нынешних студентов и снова за старое – вставляют в петлицы розочки, которые пахнут как тогда, запах кладбищ и дешевых борделей, они вешают флаги, скроенные из платьев своих мамочек, призывают к всеобщей забастовке… и опять Арагон, как всегда на коне… на этот раз в обнимку с Кон-Бендитом… Да, меня весной тридцать шестого не было в Париже, ничего этого я не видел, но розочки и флаги помню… Предвоенные годы… ненавижу Бразильяка, ненавижу предвоенные годы, ненавижу эту книгу… в ней столько презрения ко всему, что я любил, и столько псевдоморали… казалось бы, начхать и забыть! если бы не его презрение к тому, что я любил, к тому, чем дышал… les Années folles… он отравил презрением все, будто ничего, кроме вульгарности и распутства, в те годы не было… он как человек в маске с гигантским опрыскивателем, пришел и качает, душит пчел, они падают, пчелы падают на лету… те годы… les Années folles… он увидел в них только распутство, иллюстрированные журналы, мюзик-холлы, дансинги… les Années folles, les Années folles… да, дансинги и мюзик-холлы!.. да, музыка чернокожих, черт тебя подери!.. он символами тех лет сделал отравительницу и махинатора[68]… и все, больше ничего… если действительно убедить себя в том, что всходами двадцатых годов были Ставиский и Нозьер, и ничего прекрасного те годы не дали, как просто тогда увидеть в факельном огне национал-социализма очищение нации от скверны, блуда и… проклятая книга, горькая книга, и в чем-то большевистская… потому что та же механика псевдоморали… книга насмешника, человека, который топчется на могилах, расстегивает штаны и мочится на твои любимые картины, на твои любимые цветы, на орошенные твоими слезами плиты истории… а потом бьет твои бюсты, вазы, стекла, твое лицо, твои руки, которыми ты прикрываешь лицо… хулиганство, вызов и – презрение к прустианцам… проклятая книга… возвращается и возвращается… почему я не могу ее забыть?.. потому что читал при таких обстоятельствах?.. или потому что он все-таки что-то подметил?.. как изумительно меткий фотограф… что-то… подметил и вывернул не в ту сторону, будто используя вогнутое стекло… время, как старая слепая лошадь, все-таки ходит по кругу, качая и качая воду… вращая старые жернова…

Итак, они зачитали коммюнике… Ого! Они уже зачитывают коммюнике! Призывают рабочих к захвату заводов, фабрик и прочих предприятий. Ну вот. Знакомое развитие событий. Назначают ответственных, создают комиссии и комиссаров. Появление ЧК не за горами. Жизнь полна сюрпризов. Все как в сказке. По щучьему велению вдруг просыпаешься в другой стране, где правят Пост и Карнавал, Фарс и Гротеск. А свет за окном как всегда. Прекрасно сложный парижский свет – вялый, клейкий, пьянящий, фатальный.