Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Он вышел на балкончик. Дождь так и идет. Альфред постоял, поймал несколько капель в кружку и вернулся к себе.

Принять снотворного, запить дождевой водой и спать до полудня. Если полегчает, попишу. Как болит голова! Вчера было до безумия душно. Сидели с Сержем, пока не добили графинчик. Говорили о Крушевском…

Я вспоминал, как мы с Сашей во время наших обходов бродили по туннелям пневматической почты, осматривали трубы, проверяли клапаны, – там такая особенная, располагающая к откровениям атмосфера, как в келье, незаметно приоткрываешься. Несмотря на разницу в возрасте, мы стали очень близки. Туннели пневмопочты ему напоминали подземные галереи форта Эбен-Эмаль, где он проходил обучение до распределения в форт Баттис. Надежная успокоительная тишина. Крушевский, как только спускался под землю, переставал заикаться.

Вспомнил слезы на его глазах…

Это было в конце пятидесятых: после блужданий по Европе Александр впервые вернулся во Францию.

Его долго носило… В сорок восьмом, так и не поступив в Сорбонну, он уехал в Брюссель, женился, работал санитаром в больнице Сен-Пьер, поселился в доме с видом на пузатую башню Porte de Hal. Я съездил к нему туда разок, мне понравилась его жена – хозяйственная русская еще молодая женщина. И место было хорошее, средневековое, но я заметил, что Александр был подавлен чем-то, и от меня не ускользнуло, что он не был мне рад. Он делал вид, будто счастлив, говорил, что много пишет. Возможно, он сам себя пытался убедить в том, что все было хорошо. Часто шли дожди. Я гулял с зонтиком по rue Haut, встречалось много попрошаек. Я сбил себе ботинки о булыжники. А как запыхался, пока взбирался на Висельный холм! Тень Дворца Правосудия давила. Город уютно заворачивался в туман, нежась, точно во сне. Было тепло и влажно. Сверху я видел лепрозорий, в котором Саша работал, – старинный жуткий госпиталь для бедных. Он сильно выматывался. Скоро ушел в поликлинику, устроился репортером в незначительную газетенку, по выходным сидел библиотекарем в читальном зале. Менял места. Его жена все время работала в кондитерской. Тихая. Католичка. В дорогу с собой Саша дал мне сборник своих новелл, невзрачных, с множеством опечаток. Переплет был очень худым, книга быстро расклеилась, издание было убогонькое, за свой счет. Я ожидал от него большего. Думал, он развернется: форт Баттис – концлагерь – побег – пересек всю Германию в сорок четвертом – бои на улицах Сент-Уана, госпиталь в мэрии, бои за трикотажную фабрику Лавалет – Борегар – жизнь в руинах Сент-Уана, работа в редакции Игумнова, и проч, и проч. Ничего этого не было. Я искал Глебова на страницах его новелл, не нашел (верней всего Саша не хотел о том вспоминать). Что там было? Фрагменты, судьбы, портреты, вяло и слишком созерцательно. Сплошная хандра. Он уехал в Швейцарию, где, по его словам, был несчастлив. В Швейцарии я был несчастлив. Развелся, уехал в Мюнхен (Игумнов переманил). Работал на радиостанции, бросил (как только скончался Игумнов), ушел в газету, тоже бросил, сотрудничал с НТС и журналом «Посев», но после серии похищений солидаристов отправился в Англию, писал, что собирает материал для романа, однажды сообщил, будто нащупал кое-какие следы (не объясняя, что за следы), бросил писать – «слишком личное получается, так нельзя», – я не стал спрашивать, почему нельзя личное. Из Англии вернулся в Швейцарию. Искал себе священника для исповеди и терапевта-гипнотизера. Он потерял сон и хотел, чтобы кто-то помог ему с этим. Я его не понимал. Кто поможет? Разве что снотворное. Но Александр настаивал на сеансах гипноза. Он верил в психоанализ и целительную силу исповеди – совершенно неприемлемые для меня вещи, недопустимые. Когда он упоминал между делом о кушетке аналитика или молитве, я внутренне содрогался, как если бы он сказал, что ему делали пальпацию предстательной железы. В тот раз он встречался с Этьеном Болтански, который когда-то занимался сотрясениями мозга и контузиями и даже лечил заикание Крушевского (по-моему, помогло, хотя Крушевский был убежден, что сам преодолел недуг), надеялся, что тот ему поможет, но был разочарован: Этьен себя чувствовал ничуть не лучше («Если уж он себя не смог вылечить, то что обо мне говорить»). Мы выпили вина, и нас потянуло в Ла Сель-Сен-Клу. Приехали вечером. Многое изменилось. Парк перестал быть диким. Деревья на улице Жюля Верна через одно срубили, ветви подпилили. От ограды, вдоль которой гуляли Ди-Пи, ничего не осталось. Дом авиатора Боссутро превратили в музей[69]. Фонари. Пастбище. Руины фермы заросли боярышником. Все цвело. Весна. Люди гуляли по дорожкам. Крыша замка к тому времени просела. Окна были побиты, двери выломаны. Никто о нем не заботился. А казалось бы, совсем недавно замок принадлежал замечательному человеку![70] От лагеря и следа не осталось. Ни железной решетки на колесиках, ни шлагбаума, ни будки, ни ворот, что вели к замковому подъезду, ни бараков, ни корпусных домиков. На месте так называемой конторы выросла клумба. Я припомнил, как мы играли здесь детский спектакль «Волшебник страны Оз». Нас выстроили в очередь перед шероховатой будкой. Пока мы ждали, автобус обыскивали. Ну вот окошечко открылось, и с видом цирковой кассирши на нас строго смотрела крепко сбитая мужиковатая баба в форме, с торчащими из-под пилотки завитками. Она шумно дышала на печать и основательно стучала по пропускам. Оранжерея тоже исчезла. Взлетная полоса порядочно заросла травой. Перед тем как уйти, Александр сорвал веточку с орехового дерева на авеню Грессе, спрятал в карман.

Мне часто снится замок, но, конечно, сильно искаженным; режиссер моих кошмаров, издеваясь над моим сознанием, перемещает барачную обстановку в залы Лувра или Зеркальную галерею Версальского дворца.

Случались неприятные эпизоды и наяву…

Поздней весной 1957-го я прогуливался в Ранелаге с книжечкой Кале[71], вдруг тяжелая тень сдвинулась и посреди тусклого пасмурного дня на месте, где располагается вилла Анри де Ротшильда, разверзлась ослепительная бездна, из которой выступил фантастический замок: цельный, свежий, только что выстроенный, вдвое больше оригинала, с широкими длинными ступенями, колоннадой и арками, шахматными башнями по краям крыши. К парадным воротам (за ними угадывался бесшумный фонтан) вела широкая аллея со статуями. Сандалии на травке, я босиком направился к замку. Но замок меня к себе не подпускал, поворачивался боком. Сквозь распахнутые окна я видел канделябры, картины, в зале играл небольшой оркестр, кружились пары. Там шел бал! Откуда-то я взял, что меня ждали, я нервничал, спешил, а проклятая тропинка вилась и вилась среди пышных кустов английского парка, мимо пруда и скамейки с чучелом в генеральском костюме. Ноги горели, но мне было все равно – они снова были легкие, быстрые, молодые. Я не сдавался. Замок тоже. Он выращивал передо мной деревья, выдвигал фонтаны, проложил канал с горбатым мостиком. Истончившись до ленточки, тропинка змеей шмыгнула у меня между ног, и я оказался на avenue Henri-Martin перед статуей Ламартина – и снова я был старик, и замка нигде не было.