Наследство - Вигдис Йорт

Отвечать я не стала. Все это я уже слышала прежде, и никакого нового ответа у меня не было, а даже если бы он и был, Астрид все равно отказывалась его слышать, и я говорила сама с собой.

Случившееся в прошлом – ужасная травма для меня, и смерть отца, судя по всему, воскресила во мне воспоминания. Так она написала. Случившееся? Травма? Но она же сама решила, что случившееся – плод моего воображения. Смерть отца воскресила воспоминания? О чем, интересно, если вспомнить мне нечего? Астрид то и дело говорила о моей боли, что она понимает, как мне больно, но если я не пережила всего этого, если все выдумала, то откуда взяться боли?

Она писала, ей нужны доказательства.

Какие? Тесты ДНК? Видеозаписи? Астрид занимается защитой прав человека, она каждый день выслушивает истории, доказательств которых не существует, так чего же она добивается?

Мне что, надо было звонить ей после каждого сеанса у психотерапевта, после каждого ночного кошмара, когда я вспоминала что-то новое, каждый раз, когда прошлое давало о себе знать, во сне и средь бела дня, когда прошлое резало и кололо, каждый раз, когда вставал на место кусочек пазла из детства, юности и взрослой жизни? Странное поведение отца, странное поведение матери в совершенно будничных ситуациях, когда речь заходила о сексе, или насилии, или семейных тайнах? Мне что, надо было звонить Астрид и расписывать все в подробностях? И каково бы ей было тогда? Когда двадцать три года назад история выплыла наружу, я решила отстраниться, позаботиться о себе, обратиться к помощи специалиста. Мне что, следовало позвонить Астрид и выложить все физиологические подробности моей недоверчивой сестре, которая любила отца и мать и у которой имелись на это все основания, у которой были чудесные отношения с нашими родителями и которая добивалась гармонии во взаимоотношениях с родственниками? Мне следовало позвонить ей и показать мои кровоточащие раны, мою оголенную плоть, все то стыдное, интимное и болезненное, о чем я способна была говорить лишь с психоаналитиком, за закрытой дверью? Я должна была болтать с Астрид о том, в чем признавалась только врачу, не подругам, не мужчинам, не детям, потому что испытывала физическую боль, потому что не хотела, чтобы мои близкие знали обо мне такое?

Вот поэтому, Астрид.

Она писала, что отец от всего отпирался, будто приводила веский аргумент, словно полагала, будто в один прекрасный день отец способен был просто открыть рот и признаться в чем-то подобном. Она писала, что много об этом думала, не замалчивала, а обсуждала. Но с кем? Со специалистами? Со Службой помощи жертвам инцеста? Нет, со своим мужем и с Осой, теми, кто поддерживал ее точку зрения, и с матерью, чья жизнь казалась бы глупой и стыдной, признай она мою правоту. И как тогда выглядела их беседа?

Мать: Неужто это возможно? К нам постоянно приходили гости, и никто ни разу слова мне не сказал.

Оса: Когда она об этом рассказала, у нее уже было трое детей. Вряд ли у нее остались какие-то увечья, иначе врачи обратили бы внимание.

Астрид: Не припомню, чтобы она об этом упоминала. И о том, что ей было больно. Об этом никто ничего не говорил.

Мать: Я в это не верю. Отец был не способен сотворить такое.

Оса: Согласна. Я тоже не верю.

Астрид: Да, звучит все это как-то неправдоподобно.

Как она вобще смеет утверждать, что они серьезно – она же так любит это словечко – обсуждали мою историю? Будь это правдой, на встрече у аудитора мать повела бы себя иначе. «Это для того, чтобы привлечь к себе внимание!» Астрид утверждала, будто они много говорили и размышляли – всерьез, – но если это правда, то четвертого января они не отнеслись бы к моим словам с такой резкостью. Она, как она сама говорила, находилась между молотом и наковальней, но пыталась ли она давить на мать и Осу так, как давила на меня? Задавала ли она родителям каверзные и неприятные вопросы? «Почему ты так боялась за Бергльот? Почему на балет и уроки игры на фортепиано ты отправила Бергльот, а не нас?» Нет, об этом она не спрашивала, иначе гармония между ними была бы нарушена, та самая, о которой говорили мои дети, попадая на Бротевейен, та, свидетелями которой мы с Сёреном стали в кафе перед похоронами, то единство, с каким они действовали у аудитора. Тут мне и доказательств никаких не требуется.

Астрид обладала особой силой воздействия на отца и мать – отваживалась ли она поговорить с ними о самой сути конфликта? Нет. Вместо этого она пригласила меня на свое пятидесятилетие, требуя тем самым, чтобы я строила хорошую мину при плохой игре.

Она могла повлиять на мать и отца. Но не сделала этого.

И у аудитора, и в других ситуациях Астрид готова была продемонстрировать, как больно ей оттого, что она оказалась между молотом и наковальней. И как тяжела для нее сложившаяся ситуация. В то же время она подтверждала, что отец с матерью принимают ее точку зрения, мирятся с ее позицией посредника и рады, что мы с ней общаемся. Да и почему бы им не радоваться? Они же не сомневались в ее верности, хотя как-то давно, сто лет назад, она, по ее собственным словам, на заданный отцом ей прямо в лоб вопрос ответила: «Папа, я не знаю, что тогда произошло». Поэтому когда первые тревоги улеглись, родители перестали сомневаться в Астрид, в дочери, которая обнимала их, утешала, проявляла всяческую заботу и, разумеется, не отказывалась от подарков.

Так отчего же ей было больно?

Оттого, что она была уверена в моей правоте?

В фильме «Торжество. Догма № 1» есть ошибка: для героя, бросающего вызов своему отцу и другим родственникам, все заканчивается хорошо. В действительности же, если ты идешь против отца и семьи, ничего хорошего ждать не приходится. Герой «Торжества» предъявляет своим родным доказательства. На самом деле доказательств не существует. На самом деле у того, кто бросает обвинения собственной семье, нет сестры-близнеца, наложившей на себя руки и оставившей предсмертную записку, где доказывается вина отца. Хотелось бы мне, чтобы и у меня была сестра-близнец, покончившая самоубийством и оставившая такое письмо! «Торжество» – отличный фильм, но в нем есть ошибка.

Мы с Бу пошли в кафе обсудить его написанные в Ирландии стихи. Я читала его стихи об Ирландии, а он – письмо от Астрид. Время от времени я поглядывала на него. Дойдя до фраз о необходимости лично встречаться, Бу сказал: «Это не так. Чтобы сохранить хорошие отношения, не обязательно видеться. И кого будут видеть в худшем свете? Ее саму? Она этого боится? Но тебе это вообще не свойственно».

«Надеюсь, не свойственно, – согласилась я, – мне просто хочется, чтобы она не преступала границу. Она постоянно ее нарушает, а замечаю я это лишь позже, после наших с ней встреч. У меня сил нет рассказывать ей все заново, повторять и повторять, я устала». Я забыла о стихах Бу и теперь говорила только о себе. «Как-то раз я решила прибегнуть к гипнозу, – рассказывала я, – чтобы получить доказательства – вспомнить точное место, и время, и все подробности, и предъявить это в качестве доказательств, но психоаналитик сказал, что если уж прибегать к гипнозу, то ради себя самой. А делать это, чтобы переубедить родственников, не стоит, потому что в мире нет доказательств, которые они сочли бы достаточно вескими. Даже если я покажу им видеозапись, они назовут ее подделкой. И то же самое мне говорили в Службе помощи жертвам инцеста – что те, кто открыто обвиняет родственников, как правило, теряют семью. А теперь буду читать твои стихи».