Наследство - Вигдис Йорт

«Она напустила на себя серьезный вид, – сказал Бу, – у нее в одном предложении – „серьезное” и „серьезно”, чтоб никто не сомневался в серьезности ее слов. Видимо, она и впрямь относится к этому серьезно, – добавил он, – но уж слишком старается быть хорошей, она словно поставила перед собой задачу быть хорошим, здравомыслящим человеком, чем-то вроде официального глашатая мира и добра».

«Зачем мне было ссориться с семьей, – перебила я его, забыв о стихах, – зачем мне было ссориться с семьей, терпеть боль утраты и одиночества, зачем терпеть мучительный разрыв, если я все выдумала? Что я от этого выиграла? Кому вообще придет в голову придумать такое, ради чего?»

«Между строчек, – ответил Бу, – она пишет, сама того не осознавая, что ты способна обвинить отца в ужасном преступлении, обвинить невиновного в жутком злодеянии. Не говоря того напрямую, она называет тебя отвратительным человеком».

«И зачем она лезет ко мне? Зачем хочет общаться с таким отвратительным человеком? – выкрикнула я. – Зачем я ей? Если я такая глупая и злая и выдумала всю эту историю про инцест, чтобы привлечь к себе внимание, почему тогда мать – а ведь Астрид это сама утверждает – переживает ссору со мной тяжелее, чем все эти дрязги с наследством, которые начал Борд? Ведь потеряв такого ужасного человека, страдаешь намного меньше, чем если теряешь сына, которому всего-то и нужно, что половина дачи? Она так волнуется, – добавила я уже спокойнее, – потому что ее совесть мучает. Она знает, что я говорю правду, но если она будет относиться к моим словам серьезно, то без последствий для нее это не обойдется, а этого она не хочет. Но сначала она будет шептать мне на ухо, будто она мне верит, а потом изображать преданную и любящую дочь – нет, так у нее не выйдет, однако ей-то хочется, чтобы вышло. Поэтому она придумала свой собственный способ: со мной она общается и разговаривает на отвлеченные темы, например о статьях. Вот только мне от этих разговоров не легче – я от них только переживаю. Почему я должна решать ее проблему себе в ущерб? Хорошо, что она написала это письмо, – я почти успокоилась, – хорошо, что она напрямую сказала, что ей нужны доказательства. Доказательств не существует, поэтому вопрос закрыт. Потребуй она доказательств двадцать три года назад – и мы обошлись бы малой кровью. Вовсе не удивительно, что от разговоров с ней мне становилось не по себе, ведь Астрид требовала одновременно и примирения, и доказательств. Ее неискренность и двуличие – вот причины моих тревог. Мне было легче общаться с Осой – та никогда мне не верила, она отвернулась от меня, как я отвернулась от нее, это был честный разрыв, Оса не просила доказательств, не принуждала к общению. Оса просто-напросто мне не верила и не желала иметь со мной ничего общего».

«Она по-своему относится к этому всерьез, – сказал Бу, – но тебе я этого не советую. – Он взмахнул письмом Астрид. – Не стоит тебе воспринимать всерьез ее бездонную печаль, о которой она постоянно твердит».

«Грустно, – ответила я, – но иначе и быть не может».

«У тебя есть все основания, – он отложил в сторону письмо, – выбросить это из головы. Ее боль – наигранная. Астрид хочет помирить всех со всеми. Хотя поезд давно ушел».

Юнг смотрел на вещи так, как велели ему инстинкты. В противном случае его змея напала бы на него самого. Я старалась смотреть на вещи так, как велели мне инстинкты. Иначе моя змея напала бы на меня саму. С тем, как говорили и действовали мать и сестры, моя змея была не согласна. «Я пойду тем путем, – думала я, – по которому направляет меня змея, потому что для меня он лучший».

Бу уехал в Ирландию, чтобы писать стихи об Ирландии, но сам не знал, почему ему этого так захотелось. В Ирландии он проснулся однажды утром, и ему пришло в голову написать стихотворение о моросящем дожде. Или ему просто хотелось находиться там? «Почему я не мог находиться там? Здесь?» – спросил он, когда мы сидели в кондитерской в Ломмедалене. Один мужчина в Ирландии посоветовал ему свернуть налево, пройти по опушке леса, а затем повернуть направо. Бу повернул налево, прошел по опушке леса, повернул направо и вышел к церкви. Там он увидел плакат, на котором было написано: «Представь, каково сейчас Господу». Бу понял, что зашел чересчур далеко, и повернул назад, но тут начался дождь. Дождь шел бесцельно, как и Бу. От шоссе он удалился, брел по тропинке, но он этого и хотел, он специально сошел на тропинку, здесь было тихо, но шум с шоссе доносился и сюда. Бу мог в любой момент вернуться на шоссе. Он «шел к незнакомым городкам, полный ожидания, – писал он, – потому что там становишься тем, кем не являешься, и получаешь то, чем не обладаешь. Там ты избранный, – писал он, – пригвожденный, и боярышник по пути сменяют ландыши». «Куда я приду?» – спросил он на развилке, где дорога делилась на четыре. Он пришел в город, но этот город был окраиной другого города, он пришел в ожидании, но напился до беспамятства, поехал в Ирландию искать защиты у высоких деревьев, но нашел в Ирландии лишь кусты.

В ночь на одиннадцатое марта мне не спалось. «Есть ли жизнь или же остается лишь смерть? – спрашивала я. – Отец – существует ли он по-прежнему где-нибудь?» Я звала отца, но ответа не получила. Я заснула, и мне приснилось, будто проснулась я в своей комнате, в квартире на Скаус-вей, я встала с кровати, потому что моя дочка, пятилетняя Тале – в этом возрасте она еще носила очки – горько плачет. Я пошла к ней, Тале лежала на двуспальной родительской кровати в спальне моих родителей. Я бросилась утешать ее и спросила, почему она плачет, и Тале ответила: «Я не могу его собрать».

Ее кукольный домик был разбит. Я начала собирать осколки стен и потолка, крошечную бирюзовую мебель, я сказала, что мы соберем его, и Тале немного успокоилась. Я собирала домик и злилась на отца, который разломал домик, а потом набралась храбрости и распахнула дверь в гостиную, где сидел, откинувшись на спинку зеленого дивана, отец. Я сказала ему, что разломать домик – это жестоко. Он ответил, что это просто дешевая пластмассовая дрянь из Макдоналдса, но я ответила, что девочка этот домик любила, поэтому ломать его – чудовищно. Но, едва успев произнести это, я испугалась – а вдруг он придет в ярость? Я вернулась к Тале, и мы услышали, как отец встал, прошел в ванную и, не закрывая дверь, помочился. И я подумала: «Что же теперь будет? Здесь только мы и он, и взрослых нет, он же что угодно может сделать».

«В Ирландии улицу могут назвать “Дыра”, – рассказывал Бу, – хотя “Ужас” подошло бы лучше. Или “Быстрый переулок”, а стоило бы назвать “Я все профукал”. Если бы улицы в Ирландии назывались иначе, окунуться в забвение было бы проще. Главное, – сказал он, – позволить себе опадать вместе с фруктами, чтобы тебя унесли муравьи».

Фотопленка, на которую папа снимал меня маленькую, – на снимках я, улыбаясь, стою голышом на одной ноге на камне в позе балерины, – где она? Уничтожена? Отец сделал эти снимки на пляже в Волде. Я в те времена была очень миленькой, а может, отец просто хорошо снимал. Похоже на любовь. Я принимала это за любовь. Противостоять мне отец не мог. Когда мы оставались одни, отец менялся, был не в силах совладать с собой, терял голову от одного лишь вида моего голенького тела. Еще в детстве мне начало казаться, что я свожу мужчин с ума, что они теряют от меня голову, – откуда у меня взялись такие мысли? Но я привыкла, что достаточно раздеться, прижаться покрепче – и мужчина сходит с ума и становится сам не свой. Однако все быстро закончилось, оставив меня наедине с моей болью. Отец отстранился, избегал меня, потому что насильник обычно избегает своих жертв, таково правило. Моя первая в жизни скорбь была вызвана тем, что в череде безликих дней отец не замечал меня, обращал на меня меньше внимания, чем на других, не видел меня, не трогал, тревожно, украдкой поглядывал на меня, тайком расматривал меня, а я сидела и тосковала по отцу. Иногда отец терял из-за меня голову. На мгновения страсть лишала его рассудка, а маленькие девочки таких мгновений не забывают. Но девочка потеряла своего отца, у нее осталась только боль. Год за годом, день за днем она тосковала по нему, а он из страха и стыда не смотрел на нее, и в девочке проснулась ревность к собственной матери, которую, как казалось в режущем глаза дневном свете, любил отец. В том любовном треугольнике победительницей стала мать, а девочка проиграла. Но когда мать отвергла отца и безысходно влюбилась в профессора, дочь тоже влюбилась в профессора, и вполне взаимно. Дочери удалось развестись с мужем и сойтись с профессором. Чтобы обставить собственную мать? Одержать над ней победу, как мать однажды одержала победу над дочерью, надо мной? Неужели все мы в юности опутаны такими сетями?