Беззаботные годы - Элизабет Говард

Сид согласилась: никто не играет венгерские танцы лучше венгров.

Дюши деликатно вытерла губы салфеткой, свернула ее и вложила в серебряное кольцо.

– А этого нового юношу ты слышала – Менухина?

– Ходила на его первый концерт в Альберт-Холле. Он играл Элгара. Поразительное исполнение.

– Меня всегда коробило при виде вундеркиндов. Им, наверное, ужасно тяжело – никакого детства, одни гастроли.

Сид подумала о Моцарте и промолчала. Тогда Дюши добавила:

– Но я слышала его, и он великолепен – такое тонкое восприятие музыки, и само собой, он уже не ребенок. Но разве не удивительно? Все люди, которых мы упомянули, не говоря уже о Крейслере и Иоахиме, – евреи! Надо отдать им должное. Они и впрямь выдающиеся скрипачи! – Она взглянула на Сид и слегка покраснела. – Сид, дорогая, надеюсь, ты не…

Сид, привыкшая к поголовному антисемитизму, который, похоже, охватывал английское общество целиком, но уставшая от него, ответила с отработанным добродушием, которое ей пришлось культивировать в себе с детства:

– Дорогая Дюши, про них все верно! Я хотела бы сказать «про нас», но я не льщу себя надеждами насчет моего таланта – возможно, моя нееврейская кровь помешала мне достичь вершин.

– А по-моему, это не так уж важно. Главное – получать удовольствие.

И хоть как-нибудь зарабатывать себе на жизнь, мысленно добавила Сид, но вслух этого не сказала.

Дюши все еще расстраивалась из-за того, что мысленно называла своей оплошностью.

– Сид, дорогая, мы все тебя так любим! Ты же знаешь, как Рейчел предана тебе. Ты непременно должна провести с нами несколько дней, чтобы вы успели наговориться друг с другом. Надеюсь, у тебя найдется немного времени.

Она протянула руку Сид, и та приняла ее, словно эта рука была полна вкусных крошек, устоять перед которыми невозможно.

– Вы так добры, дорогая Дюши. Я буду счастлива остаться на день или два.

Честные и встревоженные глаза Дюши прояснились, она легонько похлопала Сид по руке.

– И, возможно, мы могли бы сыграть вместе – любитель и профессионал? Здесь «гальяно» Эдварда.

– Было бы замечательно.

Скрипка работы Гальяно, принадлежащая Эдварду, гораздо лучше ее инструмента. Эдвард совсем забросил музыку: скрипка пылилась в поместье, на ее футляре еще со школьных дней сохранилась метка «Казалет-младший».

Дюши позвонила Айлин, чтобы та убирала со стола, и поднялась.

– Пойду, пожалуй, посмотрю, не нужно ли чего-нибудь наверху. Ты не встретишь тех, кто должен вернуться с пляжа?

– Конечно.

Дюши ушла, а Сид снова закурила и добрела из дома до плетеных кресел на лужайке. Оттуда были видны подъездная дорожка и ворота. Привычная мешанина двойственных чувств бурлила в душе Сид: обидным казалось пугающее причисление людей к одной и той же группе по расовым причинам; медленно, но непреодолимо подкрадывалось чувство благодарности за то, что ее сочли исключением из правила, типичное для полукровки, пожалуй, но у нее имелись и другие причины искать одобрения, если не симпатии, о чем не знали ни Дюши, ни другие члены ее семьи, ни люди, вместе с которыми она работала – никто, кроме, может быть, Иви, не знал и, будь ее воля, не узнал бы, – из-за Рейчел, ее драгоценной и тайной любви. Она должна остаться тайной, если только ей не хочется потерять Рейчел, а о жизни без нее даже думать было невыносимо. В сущности, Иви тоже ничего не знала, но подозрения у нее уже появились, и она даже начала пользоваться своим дьявольским чутьем, чтобы манипулировать ею, например, как в случае этих кошмарных двух недель на море, на которых она настаивала. Иви всегда улавливала момент, когда сама она переставала находиться в центре внимания, и в зависимости от ситуации становилась еще более изощренной в требовательности. А эта ситуация, важнейшая в жизни, оказалась подобной взрыву. «Если бы я только была мужчиной», – думала Сид, – никаких ухищрений не понадобилось бы». Но быть мужчиной на самом деле ей не хотелось. Везде сложности, думала она. Нет, не везде: она любила Рейчел всем сердцем, и проще этого не могло быть ничего.

* * *

Сибил лежала, расставив согнутые в коленях ноги, и горка ее живота заслоняла все, кроме макушки доктора Карра, бледно-розовой и блестящей, когда он наклонился посмотреть, как идут дела. Долгое время дела вообще не двигались с места: боли продолжались, но раскрытие шейки матки прекратилось; казалось, Сибил застряла на полпути. Доктор Карр замечательно подбадривал ее, но она так устала, ей так осточертела боль, что больше всего ей хотелось избавиться от нее, а за прошедший час, или часы, или сколько там она продолжалась, не появилось ровным счетом никаких причин, по которым она вообще могла прекратиться. В разгар осмотра начался очередной приступ раздирающей боли, нахлынул, как чудовищная волна, и она попыталась скорчиться, спасаясь от нее, но не смогла, потому что доктор Карр придерживал ее за ноги.

– Тужьтесь, миссис Казалет, напрягитесь и тужьтесь.

Сибил тужилась, но от этого мучения лишь усиливались. Слабо покачав головой, она перестала, и почувствовала, как боль отступает, унося с собой все ее силы. Пот жег глаза, смешиваясь со слезами. Она поскуливала – нечестно давить на нее, когда она и без того слишком устала и больше уже не в состоянии терпеть. Она слабым движением повернула голову, разыскивая взглядом Рейчел, но доктор Карр что-то втолковывал ей, отведя в сторону. Сибил показалось, что оба покинули ее, бросили на произвол судьбы.

– Все у вас идет отлично, миссис Казалет. Когда снова начнутся боли, вдохните поглубже и тужьтесь как можно сильнее.

Она начала было расспрашивать, когда же наконец что-нибудь произойдет.

– Да-да, ваш ребенок уже на подходе, но вы должны помочь ему. Не боритесь с болью – пользуйтесь ею. Схватки помогут, ждать осталось уже недолго.

Внезапно после еще двух схваток перед третьей она почувствовала, как головка ребенка, словно тяжелый круглый камень, втиснутый в нее, снова задвигалась. Сибил вскрикнула – не просто от боли, а от восторга, что ее дитя появляется на свет. После этого последние две-три волны, хоть они и вызвали боль, раздирающую ее надвое с новой силой, уже не поглощали ее целиком: все внимание ее тела было приковано к удивительному ощущению головки, движущейся вниз и наружу. Она увидела, что Рейчел стоит с белой подушечкой наготове, и покачала головой – ей не хотелось пропустить появление этого ребенка, как случилось уже дважды с предыдущими, и она приподнялась, чтобы сразу увидеть его. Доктор покачал головой, поймав взгляд Рейчел, и та убрала подушечку. Сибил испустила длинный прерывистый вздох, и вдруг головка вышла – глазки крепко зажмурены, тонкие темные волосики мокрые, – а потом и сведенные плечики и все тельце головастика очутились на постели. Доктор Карр перевязал и перерезал пуповину, поднял ребенка, держа его за щиколотки, и легонько похлопал по скользкой, запачканной кровью спинке. Младенческое личико скривилось, как от горя при расставании со своей водной стихией, а потом ротик открылся и вместе с первым выдохом исторг тонкий неуверенный крик.