Фальшивка - Николас Борн

Лучи прожекторов скользили вдоль садовой ограды в направлении квартала Мазра. Ариана, опустив голову, медленно прошла к крыльцу. Ее лицо было сосредоточенным, словно она прислушивалась и, казалось, слышала что-то кроме отдаленного грохота. Но Лашен спокойно мог бы наступить сейчас на сухую ветку – общий шумовой фон был настолько равномерным и громким, что заглушил бы треск. Он вспомнил о ноже – ремешок слегка врезался в кожу под коленом, ножны плотно и мягко прилегали к голени. Как быть? Выйти из укрытия, преградить ей дорогу, а дальше-то что? Что ты можешь сказать? А найдешь что. Может, потеряешь самообладание и дашь ей пощечину, по лицу, по шраму, по этой тонкой и твердой дорожке на ее лице.

Немедленно распрощаться, раз и навсегда, ох как бы хорошо! Так и видится – вот он подходит к ней и слышит свой крик: «Стой!»; но ведь нет – стоял молча, не шевелясь. Что же, она удивится? Или будет неприятно поражена? Захочет что-то объяснить, поговорить откровенно? Или постарается все замять, сгладить? Между тем она медленно поднялась по ступенькам. Он закрыл глаза и почувствовал, что в душе пошла вниз другая чаша весов. Ариана тебе чужая, конечно, она не понимает тебя, иначе не позволила бы этому арабу прикасаться к себе. Да как ей вообще не противно это – прикосновения этого типа и твои, твои! Она сказала «другой друг» – теперь эти слова звучат смешно. Ариана остановилась на крыльце и, опершись локтями о балюстраду, смотрела в сад. У Лашена шумело в ушах, словно кровь резко прихлынула к голове, а сердце билось в горле. Ариана так спокойна, просто воплощение задумчивого покоя, а ты едва удерживаешь крик, твое тело, услышав этот крик, послушное твоей воле, бросилось бы наземь, замертво. Несомненно, если бы только во всей сцене не было театральности и, да, глупости. И в эту минуту он заметил, что разочарованию и унижению, которые он себе внушил и, более того, действительно почувствовал, грош цена. Его возбуждало то, что он увидел, – как она ласково гладила руку, сжимающую оружие. Так что же это за чувство – ярость или яростное желание быть с нею? Шлюха, шлюха, ах ты, паршивая сучка, – с губ слетал лишь нежный шепот.

Во вторник, решил он, останусь до тех пор, пока Другой друг не уберется. С ней буду говорить по-немецки, ни одного английского слова, ни одного французского. Господи, это смешно, ты же пустышка, гнилой орех, скудоумный, вечно ноющий, по-собачьи злобный немец. А она стала арабской женщиной, да, это она правильно сказала. Она не верит, что правда на той или на другой стороне, но из-за этого не стала тем, кто вообще ни на чьей стороне. Ей все эти наши немецкие шараханья неведомы, она давным-давно отвыкла жить по принципу «или – или».

Он жадно пил – глазами – ее красоту, старался не думать о ней хорошо или плохо, и, в общем, это, пожалуй, удалось. Шло время. Но вот она повернулась и ушла в дом, и как-то странно при этом дергалась, словно кукла, которую ребенок трясет, чтобы «хорошо себя вела».

Слава богу, ничем не выдал себя. Ворота оставили неплотно запертыми, он проскользнул в щель и наконец смог снова глубоко вдохнуть и нормально двигаться. Не хотелось думать о том, куда идешь. Он понимал только, что идет самым коротким путем в квартал Баб Эдрис или на базары в Старом городе.

Каждую ночь в помещениях отеля «Холидей Инн» возникали пожары, их быстро тушили. Рю Дамас, правда не всю, местами, обстреливали, самый сильный обстрел был в квартале, прилегавшем к Музейной площади, там как раз проходит граница между кварталами Мазра и Ашрафие. Линия фронта, не прямая, зигзагообразная, каждую ночь перемещалась. Людям оставалось уповать лишь на собственные инстинкт и проворство, – каждый мог ненароком угодить в расположение противника.

Лашену не улыбалось погибнуть под пулями, но в то же время хотелось рисковать, по примеру американских коллег. Он прислушивался к вою пролетающих над крышами снарядов и думал: шныряют по небу как одинокие ночные птицы, высматривающие добычу. Где-то там сидит Арианин Другой друг, щурится в оптический прицел, и скоро, скоро в перекрестье тонких линий на стеклышке появится твоя, Лашен, фигурка. Чепуха, Другой друг, судя по всему, палестинец, не маронит, как ее покойный супруг, уж это точно. Достоинству Арианы это не наносит ущерба. Впрочем, разве не было в ту ночь хмурой досады на лице Другого друга? Да чего она от него дождется? Он слишком молод, нервы у него напряжены до предела, и от своего раздражения, от постоянной взвинченности он избавляется проверенным способом – с нею. Эйфория, вызванная страхом смерти, сладострастие смерти – вот с чем он приходит к ней, да еще с пистолетом; является в перерывах между обстрелами, чтобы сменить обстановку. Нет, Ариана не может полюбить такого, он же только подчиняет ее, захватывает, грабит как мародер, оскверняет своей грязью и спермой.

Он вошел в подворотню, здесь громыхало не так сильно, зато камни под ногами при каждом ударе вздрагивали. Остановился выкурить сигарету. Во дворе было темно, дома вокруг, видимо, покинуты. Разглядеть, сильно ли они разрушены, невозможно, но наверное, внутри все выгорело, потому что во дворе стоял едкий запах гари. Он курил, прикрывая ладонью огонек сигареты, и, несмотря на тревожность и нервное напряжение, при каждой затяжке ощущал бархатную мягкость табака. Докурив, растоптал окурок, и вдруг нестерпимо захотелось пить, жажда была стократ ярче и сильнее, чем страх, хотя вопреки всем доводам рассудка страх он принимал с необъяснимой благодарностью, словно некое физическое проявление жизни, на которое уже не рассчитывал. Он быстро пошел дальше. Казалось, от подлинного шума сражения он защищен незримой звукопоглощающей преградой, а от чьих-то глаз почти абсолютно скрыт темнотой. Места, где на площадь выходили улицы, он миновал осторожно, прежде выглядывал из-за угла. Старался не наткнуться в темноте на обломки и какие-то предметы, которые было не разглядеть. Мостовая разбита, искорежена, из расстрелянных машин вытекло масло, распространяя тошнотворную вонь, в небо то и дело взлетали огненные снопы, и площадь озарял яркий мерцающий свет, и все вмиг делалось белым – мертвенная белизна точно кости, и казалось, вот-вот поразят слепота и столбняк, и тускло чернели пористые, зернистые камни и щебень развороченной мостовой. Машины, их останки – измятые, низко осевшие, сплющенные, будто от удара о землю, с черными от копоти и грязи, засыпанными битым стеклом сиденьями. Вокруг ни души, люди ушли, оставив эти следы, которые уже стали чем-то далеким, минувшим. Быть может, обстрел лишь потому прекратился, что стало некого убивать, некого приносить в жертву, некого сгонять с мест и обращать в бегство.

Он все еще чувствовал себя в безопасности, страх это защита, думал он, страх сам по себе оберегает от опасности. Похоже, до центра уже недалеко, до площади Рияд Эль Сульх. Грохот залпов, треск автоматных очередей теперь оглушали, их волны пронизывали до дрожи, сотрясали тело, нескоро сменялись рокочущим гулом.

И в мыслях все было таким же неразрешившимся, неопределенным. Все, о чем он думал, было легким и летучим, в ту же минуту исчезающим, бесследно. И только Ариана среди всей этой зыбкости, туманности была определенной, была целью, которой он непременно должен достичь. Из какого-то заколоченного досками окна донесся внятный, упрямый кашель, и тотчас представилось – там лежит человек, читает книгу – хотя из щелей не пробивалось ни лучика света. Да, конечно, не все жители покинули квартал. Наверное, в домах, в комнатах еще сидят старики, и жизнь их теплится, поддерживаемая нежеланием оставить родной дом.