Пардес - Дэвид Хоупен

дверь класса и выглянул в коридор, по которому в зловещем молчании мы шагали за Эваном. – А ну вернитесь!

Неожиданно распахнулись двери других кабинетов, из них высыпали ученики, присоединились к нам. Оливер возглавлял батальон из класса справа, из класса слева появился Гэбриел с толпой младшеклассников. С лестничной площадки в коридор вышла Реми со старшеклассниками – Ребекка изумленно смеется, Николь снимает видео для снэпчата, – и вот уже первый этаж запружен народом, вереница тянется за Эваном, он похож на призрак, не встречается ни с кем глазами. На периферии зрения мелькнула София, она стояла на лестнице и мрачно наблюдала за происходящим.

Мы устремились за Эваном по длинному коридору, миновали кабинет администрации, стеклянные окна рабби Блума – он стоял, сложив руки на груди, в лице ни кровинки – и наконец очутились во дворе. Эван шагал поперек баскетбольных площадок, учителя умоляли нас остановиться. Эван невозмутимо шел вперед, обогнул рабби Шварца и затормозил возле куста на краю футбольного поля. Я недоуменно огляделся. Нас собралось человек сто пятьдесят, и все послушно замерли, наблюдая за происходящим расширенными от адреналинового трепета зрачками.

Эван вслушался в наше молчание, вскинул кулак.

– Два варианта, – выкрикнул он, и лицо его потемнело. – Возвыситься над сломанной системой или позволить ей себя раздавить. Подчинить ее себе или так никогда и не выяснить, суждено ли вам стать исключительными.

Как ни странно, эти его слова встретили громом аплодисментов. Эван сунул руку в карман, достал зажигалку, щелкнул ею несколько раз.

– За бунт, – выкрикнул он, поднес огонек к кусту, тот занялся. – Друзья мои, куст горит, но не сгорает[174] (под локтями его вспыхивали рыжие искры), пусть это будет глас Господень.

Бурное ликование. Богохульный огонь. Помню белые круги в глазах Эвана, запах горящих листьев, струи дыма, тянущиеся к небу, в сотне ярдов от нас рабби Блум, София и прочие наблюдают, как мы склонились перед Эваном Старком.

* * *

На следующий день на свободном уроке я сунул под мышку томик Йейтса и, убедившись, что никто меня не видит, постучал в дверь кабинета рабби Блума.

– Мистер Иден. – Рабби Блум поднял глаза от стопки бумаг, жестом предложил мне присесть за стол для совещаний, взглянул на книгу; вид у него был усталый и сонный. – Расскажите, как провели время с шизофреническим пророком.

– Я полюбил его, – ответил я. – Пришел поблагодарить вас и вернуть книгу.

– Рад это слышать, мистер Иден. Некоторых смертельно разочаровывает революционный накал Йейтса, не говоря уже о повторяющихся мотивах.

– О круговерти?

– О круговерти, – ответил он, – и коварных фазах луны.

– Да, они… странные, – согласился я. – Если честно, я с трудом в них разобрался.

– Мой вам совет: не заставляйте себя непременно читать “Видение”. Чистая мистическая пытка. – Он подался ко мне: – Но вы выбрались из кротовой норы[175]. Какое стихотворение понравилось вам больше всего?

– “Проклятие Адама”.

– Благородный выбор, как и всякий другой. И почему же?

– Мне понравилась перекличка голосов персонажей. – Я силился вспомнить основные фразы, которые мысленно набросал по пути в его кабинет.

– Что же это за голоса?

– Мне запомнились два. Первый – бесстрашного поэта, а второй, я бы сказал, принадлежит усталому любовнику.

– Поздравляю, – откликнулся Блум, – вы отыскали любимое анти-я Йейтса. – Он протянул руку, взял со стола книгу, рассеянно перелистал. – Полагаю, вам знаком этот термин?

– Ага, он там везде, – ответил я. – Другие я, анти-я, демоны.

– “Когда я пытаюсь выразить в стихах то, что обрел, начинается трудная работа, но какое-то время я все еще верю в то, что обрел самого себя, а не свое «анти-я»”[176], – процитировал из книги рабби Блум. – Как вы думаете, что Йейтс имел в виду?

– Судя по этой фразе, – я навалился грудью на стол, словно искал точку опоры, – “анти-я” – нечто, не знаю, почти вдохновенное. Человека не устраивает имеющийся образ себя – быть может, кажется ему некорректным или чересчур туманным, – и потому он, чтобы это преодолеть, рисует иной образ себя, лучшую, высшую жизнь, посвященную совершенству, добродетели – или искусству, как в данном случае. – Я осекся, гадая, не перестарался ли.

Но рабби Блум серьезно кивнул:

– Мне это нравится, мистер Иден. Должен сказать, у вас талант к подобным занятиям.

– Я был бы не против, если бы так и было, – ответил я. – Должен же у меня хоть к чему-то быть талант.

– Вы немного отстаете в учебе из-за вашей прежней школы, но ничего страшного. Это не должно ослаблять вашу веру в свои способности, у вас должна быть эта вера. Больше уверенности в себе. Вы тонкий мыслитель с большим потенциалом – на что я, полагаю, указал вам.

Меня охватило беспричинное довольство собой.

– Спасибо.

– Ну и продолжим, конечно же. Откуда такое восхищение анти-я?

Одной рукой я почесал другую, лежащую на колене.

– Мне кажется, Йейтса, по сути, душило осознание и бремя того, что он сам себе…

– Да-да, именно так, мистер Иден. Разумеется, Йейтс страдал от внутренней раздробленности, зачастую до степени невразумительности. Но я имел в виду другое: чем вас так привлекло анти-я?

– А. – Я моргнул. Он явно меня изучал, ожидая определенного ответа.

– Ну, может, по той же причине, какая отчасти знакома и Йейтсу, – осторожно произнес я. – Мне нравится придумывать новый образ себя.

И вдруг без доли смущения – отказавшись унизить себя осознанием того, что делаю, – я невольно представил, будто я Эван. В этой грезе я был чуть выше ростом, чуть загорелее, чуть мускулистее. Мой нос был острее, форма губ интереснее, волосы не кучерявились густою путаницей, а обрамляли мое лицо, и черты казались резкими, броскими. Исчезли все признаки заурядности. Теперь, если на меня смотрели, я не отводил взгляд. И, познакомившись со мной, не забывали, как я выгляжу. А глядя в зеркало, я в состоянии был восстановить в памяти, что видел несколько часов, дней, недель назад. Я перестал быть отражением отражения. Я стал Эваном.

– Именно так. Это все, в чем мы нуждаемся, и нуждаемся отчаянно, – эта способность перестраивать наш мир, дать поэзии изменить нас, постоянно создавать и пересоздавать себя. Без этого нет индивидуальности, без этого невозможно называться человеком. Большинство людей – как минимум большинство серьезных мыслителей – не могут претендовать на единый образ себя, вы согласны? Когда то, каковы мы во плоти, вступает в противоречие с тем, что мы считаем подлинной своей сутью, мы неизбежно растем. Таким образом наше хронически нереализованное будничное “я” порой постигает обрывки той идеальной реальности, к которой мы стремимся.

Я выдержал вежливую паузу, притворяясь, будто вопрос, который я собираюсь задать, не такой уж