Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский

Все в городе усилено многократно, обрушивается разноплеменной речью, ненавистью, исходящей от вольных или невольных пособников подземной нечисти. Если на город, к тому же, наброшена сеть милицейских постов, частый бредень случающихся облав… то, продравшись сквозь ячейки паспортных проверок (и чувствуя себя ходячим «фотороботом» от подозрительно-сравнивающих взглядов) – окончательно выбивался из сил, подобно изможденной рыбине, пробившейся на нерест в верховья. Проходило какое-то время, пока привыкал, будто обрастал чешуей, блики от которой – два блика в его затемненных очках – отсвечивали общим невыразительным стандартом среднего, не привлекающего внимание горожанина.

Да ведь у него – и паспорт с собой!

В нем черным по белому написано, что зовут его Петр. С такого-то года он проживает на такой-то улице, в Москве.

На этой улице, в обычной многоэтажке, в квартире – почти ничего нет, только диван, телевизор, стол, пара стульев. Чего ожидал, сидя, порой, на кухне до утра (безжалостный свет, ослепительный пластик стола, на нем красный кувшин – в него как раз входит две бутылки коньяка), что за ним придут? Нет… закрывал глаза, в голове начинали беспокойно торкать, толкаться, колготиться крыльями слетавшиеся ночные птицы. Да какие птицы, откуда им взяться? Это воющий гул сверлил темя… и он вновь бежал, падал, полз по льду… Да это летели прямо в него русские соловьи! Вот, он слышит

и почин и клыканье и пленьканье и лешеву дудку

нет, никто за ним не придет. Ведь на него выделяют деньги (которые, как сор из избы, не стоит выносить из Садового кольца). Надо, чтобы он побольше натворил дел там, у себя в горах. А здесь никому не нужен. Мимо кассы. И если его называли по-русски Петей, то это ничем не хуже и не лучше того, как звали его в другое время, другие люди, в других местах.

Например, в Ведомстве, отвечающем за госбезопасность.

По его базе данных он проходил как «Карматханов, полевой командир». «Организатор террористических групп». «Активный приверженец сепаратизма». Даже читал об этом в газетах, куда время от времени сливали информацию. Когда упоминали о нем – то, как о стихийном явлении в какой-то тоже обобщенной, горной области. Если верить этим писакам, его уже сто раз уничтожили, взяли в плен, он умер в госпитале от ран, перешел на сторону федералов. Ну что же, когда их горная «автономия» прикажет быть Карматхановым, у них Карматхановым становится любой.

Даже видел одну, как бы свою фотографию. Очень мутную, снятую издалека. Похоже, бородатый громила на ней, в смятой, низко надвинутой пятнистой панаме – не то загорал, лежа на траве, не то спал, не то был просто мертвым (может, фото сделали со спутника-шпиона?). А народу так понятнее. Ты посмотри, экий гриб растет там, в горах. С бородищей, в панаме, в пулеметных лентах, в велосипедных перчатках, обтягивающих огромные кулачищи. Но он почувствовал зияющую пустоту. В том дне, в той траве и листьях, вырезан квадрат, черная метка – и перенесена, напечатана с его именем… пусть с одним из его имен. А это может быть знаком для нечисти, червоточиной, через которую подземный не применет вползти в его жизнь.

После того как их группа попала в засаду, он был ранен, загнан с Лифатом в каменный тупик… И потом, эта ночь. И как он вырвался из западни. Ураган. Скитания в горах. Встреча со странным русским, выстрелив в которого, случайно перебил пулей веревку, на которой тот хотел повеситься (десантник после этого исчез, был утянут на дно пропасти, что доходит до самой преисподней). Потом Химу вышел к своим людям. У них отлеживался, залечивал раны.

И Мусаев вызвал его в Москву. Химу думал, не последняя ли это спецкомандировка? Из-за того, что попали в засаду, все погибли. И Лифат, конечно. А родственникам Лифата покажется странным такой расклад… Химу остался живым. Сбежал, спрятался. Один вышел из этой передряги. Был разговор с Мусаевым. Но по поводу Лифата он лишь напомнил, припугнул. И вот – это боевое задание, на которое отправил Мусаев. Химу должен пойти, никуда не денешься.

Понимаешь, брат, сказал Мусаев. Такое дело, брат. Ведь у тебя дядя был уважаемый эше? (Что-то до этого он особенно не интересовался родственниками Химу). Нужно, чтобы это сделал именно ты. Очень важно, как раз сейчас. Но там будет народ, сразу может не получиться. Туда приходят люди пожилые, бдительность у них еще советской закалки, и времени вагон. Все-то им видится со своей колокольни, люди верующие. Если будешь нарезать круги вокруг да около, сразу обратят внимание.

Место, куда Мусаев его отправил, очень тихое.

Достойное место, как понимал Химу. Район не в самом центре, но на исторической карте города – где жили предки, чем занимались, в какие стороны застраивались, – очень важный для нынешней столицы. В глубине кладбища – церковь. Не большая и не маленькая, как бы отступившая в сторону от небольшой площади, выложенной брусчаткой. Хозяйственные постройки по краю, на солнышке развалились сытые местные собаки, лениво наблюдая за выклевывающими что-то между ними голубями. Но между тем невеликая церковь смотрелась главной в окружающем, притягивала все к своим главам. А исчезни она – и подспудный смысл рассыплется, измельчает в деталях, потеряет значение. Очень хорошо церковь там поставлена (еще в восемнадцатом веке, потом достраивалась, архитектор такой-то – сказано в памятной табличке).

Памятники известным людям: артистам, ученым, военным, врачам, инженерам. Важные, напыщенные места успокоения новых русских богачей. На одной черной полированной плите изображен парень, почти в полный рост, с широким разворотом боксерских плеч. С не очень-то доброй ухмылкой поглядывал он на проходящих, сунув руки в карманы кожаной куртки. Мол, погуляйте-ка здесь пока… (а куртка мастеру удалась на славу, над ней, наверное, постарался больше всего; складки так и лепят фигуру; даже хотелось потрогать эту куртку). Недалеко от входа, в стороне от административного здания – несколько ребристых железных ангаров. Мастерские, где и делают памятники. Тихо, работать еще не приступали. Ходили, занятые своими делами, несколько мастеров в закуржавленных каменным крошевом спецовках. В одном ангаре распахнуты двери: склад готовой продукции, как видно. И подле ограды выстроились довольно мрачные образцы, что делают на заказ, надо полагать.

Ну да, веселенькими они и не должны быть, конечно.

Но от цен на некоторые из них хотелось сменить свою работу – на более безопасную. И жить долго, очень скромно, копить на такое вот украшение последнего пристанища. Денег, которые он получал за то, что проводил группы боевиков или караван с таджотаджем через границу, едва бы хватило… тьфу-тьфу-тьфу, конечно! – может, на одну только толстенную цепь, что охватывала колонны, ступени и громоздящийся крест вот в этом, например, образце.

Элегия. Цвет черный.

В это время съезжавшаяся на работу местная администрация парковала за внешней стороной ограды мощные, сверкающие внедорожники. Все выдержано в корпоративном стиле. Серебро… вернее, хром деталей, черная эмаль, тонированные стекла. Это точь-в-точь соотносилось с элегической торжественностью полированного гранита, блеска цепей – здесь, на территории. Возникало невольное предвидение: от одного памятника (на колесах) до другого (на вечной стоянке) – буквально один шаг.