Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский

Когда Химу шел на кладбище, купил обычную хозяйственную сумку и большой букет простых дачных цветов, у женщины возле метро. Цветы засунул в сумку, замаскировав на самом дне то, что взял с собой – черный кофр. Цветы не влезли, он выпростал их поверх, но так даже лучше, ходить с целой благоухающей корзиной. И все принимали его – за своего.

На центральной аллее сооружен памятный комплекс. Клумбы, цветы, мраморная стела с именами умерших от ран в Великую Отечественную, кто лежал в госпитале, в этом районе. Нищенки и убогие инвалиды, что просили здесь подаяние, беззлобно переругивались, начиная рабочий день. Прошли какие-то, богомольного вида, старушки. Ему очень понравился маленький трактор, уменьшенная копия колесного «Беларусь», на котором по своим делам проехал работник – невысокий, под стать своей машине, мужичок. И расстояние между колесами тракторишки, что удивительно, как раз подходит к ширине дорожек (специально, что ли, вычислили эту ширину, либо заасфальтировали дорожки уже с учетом полезной техники?).

Решил обойти все, посмотреть, есть ли другие пути за территорию, можно ли скрыться, минуя центральный вход. Но везде, по закраинам, натыкался на глухие стены каких-то машинных парков, заборы грузовых площадок, а там, где все постепенно сходило на нет, превращаясь в захламленный пустырь, – подступали бестолково настроенные гаражи.

Зато узнал, где туалет (бесплатный); резервуар, откуда берут воду; контейнеры для мусора – и то, что на хоздворе выдают инструмент для уборки (за деньги? по паспорту? об этом ничего не сказано в жестяном щите-объявлении). А что, если попадется совсем бесхозная могилка, можно прибрать, расчистить, подправить все (а тракторишку? дадут ли напрокат понравившийся маленький трактор, стал размышлять практически). Может, никого уже нет, ответственных за эту могилку. Потом можно будет посидеть, будто это место твое по праву – и пришел помянуть кого-то из близких. Выпить немного водки, закусить колбасой с помидорами. Да и своих вспомнить. И очень удобно вести

наблюдение

плиты, памятники, растрескавшиеся колонны, покосившиеся кресты в тени вековых деревьев… все это похоже на каменный алфавит, рассыпанный типографский набор, который уже никогда не собрать. Летнее разнотравье затопило его зеленым приливом. А если все же получится из этих «букв» единое Письмо? В нем будет все та же война, любовь, страсть, измены, тяжесть прожитых лет и надежда… она, как водится, умирает последней. Чем и закончится Письмо. Но у него нет и надежды быть похороненным в таком подходящем для размышления месте. В лучшем случае снайпер влепит ему пулю в голову и… благословение Аллаху! – если это случится где-нибудь на горной тропе. А то, пусть позволит Всевышний, уйти бы как эше высоко в гости к Старцу, там отразиться в стылой глубине его ледниковых глаз.

Да, это кладбище – опасное место! У них в горах, как говорил ему, и учил, и даже показывал дядя, там, где захоронены предки, клубится глубокая тьма, настоящая армия духов! Одни охраняют вход в подземные чертоги, другие выход. Никто не проникнет туда – и не выйдет оттуда без особых заклятий, оборотничества, превращений. Химу разглядывал эмалевые овалы фотографий на памятниках. Как удивительно видеть сейчас вот этого седоусого мужчину, или этого благообразного старика, или черноволосую, еще молодую женщину, а то вот этот увядший божий одуванчик, старушку рядом. Представить, что когда-то квадратик с этим образом был вырезан из давнего солнечного дня (теперь этот день – как фон), из какой-то комнаты с пестрым рисунком обоев, из ателье фотографа… А что осталось в том времени? В той фотопленке, если отмотать назад? Черная дырка, пустота, откуда сквозит черная безжизненная мгла.

Давно когда-то, мальчишками, иногда находили сами, а то им отдавали взрослые, разбитые и проржавевшие, пришедшие в негодность кинокамеры. Разбирали их, и, если вскрыть бобину, оттуда отматывались черные блескучие змеи. Не знал тогда, что пленка оказывалась засвеченной – но словно воплощала в себе что-то жуткое. Непроницаемый мрак всех ночей, тьму, что клубится в местах захоронений. Те кинооператоры, фотографы всё шли и шли, поднимались, проходя через селение. Одержимость в их глазах поблескивала отраженными ледниками Старца. Они хотели покорить, опутать и задушить вершину черными удавками, выпущенными из своих аппаратов, – так думал пацаном. Хотели разодрать живого белоголового исполина своими крючьями, втыкать в него свои ледорубы, пинать шипами альпинистских ботинок. Кинокамеры, фотоаппараты… а потом все более совершенная видеотехника – у них, мальчишек, такие вещи ни на что особо не годные. Разве, если не совсем побиты и расколоты, разобрать на выжигательные линзы.

И тогда он знал, когда сверкающий зубец вершины затягивает пепельно-серая пелена, ореол с рогами снеговых зарядов – Старец дает предупреждение. Тень этой дымки ложилась на все более чернеющие от щетины, солнца, горестных раздумий ли2ца мужчин-горовосходителей. Они разбивали лагерь, перед восхождением, неподалеку. Пережидали непогоду, а если не везло, возвращались вовсе. Серьезные молчаливые мужчины – у них были какие-то свои счеты со Старцем. И он видел тех, обреченных, выбранных на заклание, что уже как бы отдельно от остальных. В общем, ничего особенного, но если присмотреться, будто горы просвечивают сквозь них, проступает бледный иззубренный контур. Они не внимали грозному знаку. Одержимость в глазах становилась смертной синью, что растекалась из-под забеленных век в заострившиеся черты обмороженных лиц. Прибывшие спасатели и пограничники, мужчины из деревни спускали их вниз на носилках. Но очень редко. Разве Старец отпустит кого, если выбрал себе в жертву?

Но эти альпинисты шли, будто им там медом намазано. Снимали свои фильмы и фотографировались на фоне гор. Пели свои песни и разглядывали все в бинокли. Непременно хотели отыскать места боев, где были разбиты, где сгинул безызвестно… ну, отряд немецких горных стрелков… ты знаешь об этом, мальчик? Даже никогда не слышал? Хм, странно! Живут тут и не знают. Что они хотели там отыскать, что такое загадочное? Вязь какой древней формулы вывел маг своим посохом на песке? Вывел, да ветер-дервиш заплясал тут же, закружил полами дырявого халата – подхватил и унес с собой по всему свету.

И даже как-то был у них настоящий ученый из Москвы, Заболотов. Химу запомнил его. Приехал, чтобы изучать «быт и традиции», разные обряды и то, что «передается из поколения в поколение». Это интересно почему-то другим людям в больших городах. Изучал язык, не расставался с тетрадкой, записывал то, что мог узнать. Химу собирал с ним растения, ходил по окрестностям, ученому было все интересно. Особенно про лекарственные травы, как и чем у них лечат. Эше, тогда еще в здравии, говорил: пусть записывает, может, только это от нас и останется.

Ученый хотел разговорить дядю, подружиться с ним. «А это что? это как называется? для чего вот то-то? может, расскажете?». Но больше всего его интересовало, что было во время войны. Когда, в какое время, куда прошел отряд немецких егерей? Что искали, зачем хотели покорить вершину? Спрашивал об этом часто: то так, то эдак. Ведь должны остаться какие-то следы, не могли они просто так исчезнуть?!

Немецкий отряд? Может, и был… Нет, никуда его не отведут. И показать ничего не покажут. Кто же это знает? Ну ладно… и сам Заболотов постепенно окутывался иносказательной дымкой невероятных превращений (кстати, когда попробовал таджотадж, ему он очень понравился).