Роковое зелье - Елена Арсеньева

«Неужели?! – чуть не вскрикнула Екатерина. –Неужели жидкость из розового сосуда так подействовала на Стельку? Ведь он готовсделать все, все на свете, исполнить любое приказание, даже себе во вред! И этовсего с одной капельки! Но если так… если так… Боже! Если так, значит, я теперьвсемогуща!»

Десятки, сотни радужных картин промелькнули в ее голове –картин, рисующих всевластие Екатерины над окружающими. Была там картина полнойи безоговорочной покорности зловредной сестры Елены, насмешника-брата идеспотичного отца. Еще мелькали какие-то отупевшие от покорности лица,Екатерина даже и понять не могла, кто это. Миллесимо мелькнул… Почему-то вихрьнемыслимых нарядов взвивался вокруг, какие-то кружева с золотой и серебрянойбитью[22],ленты, перья, шелковые туфельки, а главное – бриллианты, роскошные бриллиантыпокойной великой княжны Натальи Алексеевны, которые, по мысли Екатерины,император должен был подарить ей – как даме своего сердца. Он все не дарил,сквалыжничал, но уж теперь-то… И еще, еще что-то вилось, кружилось, мелькалоперед глазами – праздничное, роскошное, самоцветное, ослепляющее, опьяняющеепочище любого зелья!

Она даже не видела, как донельзя разъяренный отецсобственноручно – вернее, собственноножно! – пинком вышиб одно бревешко изполенницы, на которую взгромоздился одурманенный Стелька, и тот, выронив гужи,загремел наземь вместе с раскатившимися поленьями, так приложившись головой,что лишился сознания.

По приказанию князя его повязали по рукам и ногам и унесли вхолодную, где Стелька под присмотром сердобольной и сведущей бабки Пелагеипролежал сутки в некоем состоянии забытья, не то во сне, не то в беспамятстве,а потом пробудился – весь разбитый как душевно, так и телесно, не сохранив ниграна памяти о тех чудачествах, которые выделывал, будучи «опоенным злымзельем».

– Что же вы скажете, Дашенька? Что же вы решили?

Даша вскинула глаза на стоящего напротив высокого юношу. Чтоему ответить? На какой вопрос? Что она должна была решить? Какая задачка передней поставлена?

Впрочем, Даша лукавила. Она прекрасно знала, прекраснопонимала, почему вот уже который день взор темных, напряженных глаз неотрывается от нее, вот уже который день этот юноша постоянно рядом, –вернее, вынуждает ее быть рядом с ним. Просыпаясь чуть свет в отведенной ейспаленке в московском доме дядюшки Долгорукого, Даша была уверена: сейчас велятспешно одеваться, причесываться – и мчаться во дворец, чтобы присутствовать назавтраке, на обеде, ужине, на танцевальном уроке, на куртагах, на стрельбах, наморских боях, на играх в карты или в фанты, на прогулках в саду, катаниях поМоскве, на шуточных турнирах, на представлениях маленького домашнего театра –словом, пребывать при всяком деле или увеселении, которыми беспрестанно занималсебя этот юноша, избегавший покоя, раздумья, тишины, как если бы он боялсявсякой минуты, проведенной наедине с собой. Даше было известно, что баронОстерман вынудил его вернуться в Москву, оставив увеселения в Горенках, уверяя,что неотложные дела требуют его присутствия, однако дела эти были в пониманииего воспитанника пустым, нестоящим делом, гораздо важнее было для него другое…А ведь юноша этот не был какой-нибудь недоросль, сын боярский, он был императорогромной, великой державы, и ответ на невысказанный вопрос Даше предстояло датьименно императору.

Здесь, при дворе, Даша как-то раз увидела необыкновеннокрасивую и нежную, совсем юную, пятнадцатилетнюю девушку. Это была княгиняНаталья Шереметева, о которой ходили слухи, что она страстно влюблена в князяИвана Долгорукого, и будто бы уже речь идет о скорой помолвке. Девушка быласирота, а покойный отец ее, фельдмаршал Борис Шереметев, был известен не толькодеяниями своими и баснословным состоянием, но и изречением: «Волю государевуусердно и не размышляя исполняй!» Даша была верной подданной, однако именно эту«волю государеву» исполнить не могла – не могла, а главное, не хотела!

Ей было страшно, тревожно, ей дурно становилось, когданевзначай встречалась с молодым императором взглядом. Она старалась держатьглаза опущенными, однако Петр непрестанно обращался к ней, заговаривал, надоили не надо, старался встать так, чтобы оказаться как можно ближе к Даше,иногда словно невзначай касался ее, осторожно, как бы в забытьи, перебиралпальцами краешек кружевной оторочки рукава, и тогда руки тряслись у обоих: уДаши от страха, у Петра – от волнения. Как сейчас.

Она о многом успела узнать, многое смогла понять за тенесколько дней, что непрестанно бывала при дворе. Здесь все было проникнутоособым, хитрым, лукавым духом, каждое слово имело двойной смысл, а иногда и подэтим двойным смыслом лежала иная подоплека. Взгляд, выражение лица, речь,повадки, поступки одного человека, казалось, могли принадлежать, самое малое,пятерым, настолько они были различны, даже противоречивы. Однако все это былобезусловно подчинено воле – вернее, самомалейшему капризу государя, его жажденепрестанных удовольствий, цель которых была одна: снова и снова доказатьокружающим и самому себе, что властитель здесь – он, четырнадцатилетний, нет,еще тринадцатилетний ребенок, которому подчинена и жизнь, и смерть окружающих.Это будто бы игра такая была, в которую придворные, министры, вельможи играливесьма охотно, потому что ставкою здесь были почести, богатства, имения, чины,ордена – все то, что составляло смысл и основу их существования. А Даша в этуигру играть не хотела. Может быть, если бы она могла поверить, что мальчикистинно влюбился, потерял голову, сходит по ней с ума – может, тогда она… нет,не то что сдалась бы на его высказанные мольбы, но хотя бы взглянула на негобез страха или пожалела. Однако тем женским чутьем, которое в решающие минутыжизни никогда не ошибается и не подводит, она осознавала: для государя этовнезапное влечение к ней – лишь одно из средств проявить свою неограниченнуювласть.