Мародеры. Как нацисты разграбили художественные сокровища Европы - Андерс Рюдель

Чарльз Голдштейн сожалеет о том, что проблема реституции стала предметом судебных разбирательств: «По нашему мнению, реституция — это в первую очередь моральный вопрос и участники путем переговоров должны достичь „справедливого и обоснованного“ решения. Проблема в том, что в суде важна не истина, а доказательства. А это далеко не самый рациональный подход — скорее, крайняя мера. Однако многие страны и не собирались следовать Вашингтонским принципам, несмотря на то что подписали резолюцию. Поэтому приходится обращаться в суды».

Одним из следствий упомянутых громких дел о реституции в Австрии стал тот факт, что здесь всерьез занялись проблемой украденного искусства.

«Австрия решила основательно разобраться с этим вопросом, — говорит Голдштейн. — И на сегодняшний день добилась лучших результатов. Австрия работает „на упреждение“: они прочесывают свои коллекции — нет ли там украденных работ, — а обнаружив таковые, пытаются разыскать владельца. Так и должно быть».

С 1998 года австрийские музеи вернули десятки тысяч предметов искусства, но на сайте www.kunstrestitu-tion.at перечислено более 6000 произведений, все еще не нашедших своих настоящих владельцев.

Дела Бонди Ярай и Марии Альтман показали, насколько запутанными могут быть подобные случаи. Положения Вашингтонской конференции пронизаны идеализмом и духом взаимопонимания, но понятно, что действительность не всегда столь радужна. Мы то и дело обнаруживаем «серые» зоны. Лишь в редких случаях процесс реституции бывает простым и бесконфликтным. В некотором смысле это естественно, если учесть, что значительная часть нацистских хищений оказалась в «серой зоне»: конфискации, вымогательства, вынужденные продажи вовсе не обязательно документировались.

Однако бывало и так, что возникали крайне сомнительные реституционные требования.

Процессы Бонди Ярай и Марии Альтман, к сожалению, бросили некую тень на репутацию исторического процесса реституции. Там, где участники Вашингтонской конференции видели способ распутывания исторических узлов и восстановления справедливости, другие усмотрели угрозу опустошения государственных музейных коллекций. А поскольку в обоих процессах фигурировали многомиллионные суммы компенсаций, зазвучали и обвинения в жадности — особенно неприятные, учитывая исторический контекст преступлений.

* * *

Двумя этажами ниже конторы Чарльза Голдштейна на Парк-авеню, 2 находится офис Дэвида Роуленда. По сравнению с Голдштейном Роуленд — человек более скрытный. Он встречает меня в мерцающей золотом приемной в стиле модерн, которая вполне могла бы послужить фоном для какой-нибудь картины Климта.

Роуленду около пятидесяти, у него приятное округлое лицо, седеющие волосы и усы как у моржа. Черная майка-поло и очки в круглой стальной оправе делают его больше похожим на художественного критика, чем на акулу-адвоката с Манхэттена. Правда, и сама его работа — нечто среднее между искусствоведением и юриспруденцией. После Вашингтонской конференции Роуленд стал жертвой всеобщих нападок (или же героем, мужественно защищавшим передовую, — это как посмотреть). Чарльз Голдштейн едко замечает: «Роуленд ведет дела о реституции за деньги».

Если переговоры с тем или иным музеем ни к чему не приводят (что чаще всего и случается), люди звонят Роуленду. Он помог сотням наследников вернуть утраченные произведения, и таких, как он, проигравшая сторона называет nazi bounty hunters — «охотниками за нацистскими сокровищами». Иными словами, Роуленд зарабатывает на реституционных процессах. Как и многие адвокатские конторы подобной специализации, бюро «Роуленд и Петрофф» проводит собственные расследования — они сначала находят похищенные работы, потом связываются с наследниками и предлагают представлять интересы последних в суде. Такие адвокаты известны еще и тем, что берут огромные комиссионные — до 50 % от стоимости произведения.

«Роуленд и Петрофф» — одна из самых известных в мире адвокатских контор, специализирующихся на реституции, а Роуленд — один из лучших адвокатов в своей области. Он участвовал в самых громких процессах 2000-х.

Роуленд, как и многие его коллеги, человек очень закрытый, особенно для журналистов. Я много раз безуспешно пытался поговорить с ним и только когда объяснил, что я прямо сейчас стою под окнами его конторы, он наконец согласился встретиться со мной и пригласил на ланч.

Он привел меня в маленький и скромный с виду, но дорогой итальянский ресторан на углу Лексингтон-авеню. Прежде чем что-то сказать, Роуленд тщательно взвешивает каждое слово. Я кладу на стол диктофон, но он тут же просит его выключить — он предпочитает вести разговор не под запись: мало ли как в будущем эта запись может быть использована против него. Как именно, Роуленд не уточняет.

Пока мы усаживаемся, он рассказывает, что у него есть маленькая квартирка в Берлине — в германскую столицу он ездит несколько раз в год в командировки. Кроме того, в Берлине он на паях с друзьями держит еще и небольшую галерею современного искусства. Как и Чарльз Голдштейн, Роуленд в прошлом занимался вопросами, связанными с недвижимостью. Реституцией он начал заниматься, по его словам, «из-за географической случайности». Закончив университет в США в конце 1980-х, Роуленд поехал в Европу, где изучал немецкий и несколько лет практиковался в разных адвокатских конторах в Западной Германии. Через три месяца после его возвращения домой пала Берлинская стена, и опыт Роуленда, его знание немецкого языка и хорошие связи с немецкими адвокатами неожиданно превратились в ценный юридический актив. После объединения Германии на первый план вышли имущественные вопросы. Недвижимость, конфискованную нацистами, а потом национализированную ГДР, теперь предстояло снова приватизировать. Более 2,5 миллионов жилых помещений следовало по возможности вернуть законным владельцам, и тысячи из них теперь проживали в США. От реституции недвижимости до реституции произведений искусства шаг невелик, хотя пройдет еще несколько лет до конца 1990-х, когда искусство окажется в фокусе внимания общественности.

После громких процессов Бонди Ярай и Марии Альтман все больше людей начали разыскивать имущество своих предков, утраченное до и во время войны. Многие даже знали, где находится то или иное произведение, но полагали, что требовать его возвращения бессмысленно — ведь срок давности по этому преступлению уже давно истек. Иногда владельцы или их наследники даже пытались вернуть свою собственность, но получали отказ или же их иски просто были проигнорированы. Вашингтонская конференция дала этим семьям надежду, и сразу после нее в суды хлынул поток исков, до этого десятилетиями лежавших без движения. А дело Марии Альтман показало, что даже один человек может противостоять государству.

Герта Зильберберг-Бартницки, невестка промышленника и коллекционера Макса Зильберберга, была в числе первых, кто после Вашингтонской конференции смог вернуть себе семейные произведения искусства. Когда нацисты объявили бойкот еврейским предприятиям, материальное положение еврейской семьи Зильберберг сильно пошатнулось, и уже в 1934 году Макс Зильберберг вынужден был продать часть своей большой коллекции. Хотя формально это и не было хищением, но, по мнению Вашингтонской конференции, именно нацистское преследование стало непосредственной причиной продажи. Имущество Макса Зильберберга было «ариизировано» в 1940 году, а сам Зильберберг и его жена впоследствии погибли в Аушвице.