Физиология вкуса - Жан Антельм Брийя-Саварен

Они дважды испытали удивление: для них оказалось сюрпризом то, о чем я сам даже не подумал, по привычке велев подать им пармезан к супу, а после этого предложил рюмку сухой мадеры.

Это были два новшества, недавно завезенные князем Талейраном – первым из наших дипломатов, которому мы обязаны столькими тонкими и глубокими остротами; общественное внимание следило за ним с жадным интересом и когда он был в силе, и когда удалялся от дел.

Обед прошел очень хорошо как в своей существенной части, так и в обязательных принадлежностях, которые его сопровождали, и мои друзья внесли сюда столько же любезности, сколько и веселья.

После обеда я предложил сыграть партию в пикет, от чего они отказались и предпочли итальянское far niente[137], как сказал капитан, и мы расселись в кружок у камелька.

Несмотря на всю негу far niente, меня не оставляла одна мысль: ведь ничто не придает больше приятности беседе, нежели какое-нибудь общее занятие, если оно поглощает все внимание; поэтому я предложил выпить чаю.

Чай был тогда непривычен для французов старой закваски; тем не менее мое предложение было принято. Я заварил его в их присутствии, и они выпили несколько чашек с тем бóльшим удовольствием, что всегда смотрели на него лишь как на лечебное снадобье.

Долгий опыт научил меня, что одна приятность влечет за собой другую, ведь, разок ступив на этот путь, уже трудно остановиться. Так что я в почти повелительном тоне заговорил о том, что нашу трапезу надо закончить чашей пунша.

«Да ты же меня прикончишь», – говорил доктор. «Допьяна нас напóите», – приговаривал капитан. Вместо ответа я громкими криками потребовал лимоны, сахар и ром.

Итак, я стал готовить пунш, а пока я был этим занят, нам поджаривали тосты – весьма тонкие, деликатно намазанные маслом и в меру посоленные.

На сей раз послышались протесты.

Кузены уверяли, что уже достаточно наелись и ни к чему не прикоснутся; но поскольку я знал о соблазнительности этой столь простой закуски, то ответил, что желаю лишь одного: чтобы тостов хватило. И верно, вскоре после этого капитан взял последний ломтик, и я поймал его проверяющий взгляд: не осталось ли еще и не сделают ли других, – что я немедленно приказал исполнить.

Время шло, мои настенные часы показывали уже больше восьми. «Бежим, – сказали мои гости, – надо же съесть листик салата с нашей бедной сестрой, которую мы не видели целый день».

Против этого я не имел возражений и, верный долгу гостеприимства по отношению к двум столь любезным старичкам, проводил обоих до самой их кареты, и смотрел, как они уезжают.

Быть может, меня спросят: а не проскользнула ли скука в какие-нибудь моменты этого столь долгого события?

Я отвечу отрицательно: внимание моих гостей было сначала удержано приготовлением фондю, затем путешествием по квартире, некоторыми новшествами за обедом, чаем и особенно пуншем, которого они никогда не пробовали.

Впрочем, доктору была известна подноготная всего Парижа с его родословными и анекдотами, а капитан провел часть своей жизни в Италии – то как военный, то как посланник при пармском дворе; да и сам я много где побывал, так что мы беседовали запросто и слушали друг друга с интересом. Большего и не нужно, чтобы время текло быстро и незаметно.

На следующий день я получил письмо от доктора, в котором он с любезной предупредительностью известил меня, что вчерашние маленькие излишества не причинили им ни малейшего вреда, даже наоборот, их сон был одним из самых счастливых, и они проснулись свежими, бодрыми и готовыми начать все сызнова.

77. Из всех жизненных обстоятельств, где предполагается прием пищи, одним из самых приятных, без сомнения, является охотничий привал; а из всех известных случаев приятного времяпрепровождения опять же именно охотничий привал может дольше всего продолжаться без малейшей скуки.

После нескольких часов ходьбы самый выносливый охотник нуждается в отдыхе; его лицо ласкал утренний ветерок, он при случае пускал в ход свою ловкость, солнце уже почти достигло высшей точки своего небесного пути, так что охотник останавливается на несколько часов не от чрезмерной усталости, но от того инстинктивного побуждения к остановке, которое предупреждает нас, что наша активность не может быть бесконечной.

Его манит к себе лиственная тень, расстилает ложе луговая трава, а лепет соседнего ручья так и приглашает положить в него флягу, предназначенную для утоления жажды[138].

Устроившись таким образом, он спокойно и с удовольствием достает хлебцы с золотистой корочкой, разворачивает холодного цыпленка, которого дружеская рука положила ему в котомку, и кладет все это рядом с куском грюйера или рокфора, предназначенного заменить собою целый десерт.

И кстати, охотник не один, его сопровождает верное животное, нарочно сотворенное небом для человека, и, пока он так готовится, сидящий рядом пес с любовью смотрит на своего хозяина; взаимодействие перекрыло разделяющее их расстояние, теперь это два друга, и слуга счастлив и горд стать сотрапезником своего хозяина.

У обоих аппетит – совершенно неведомый людям светским и святошам, ибо первые никогда не дожидаются появления чувства голода, а вторые никогда не занимаются упражнениями, которые его порождают.

Наконец снедь поглощена с наслаждением, каждый получил свою долю, и все прошло спокойно, с соблюдением порядка.

Почему бы не дать им немного вздремнуть? Ведь полуденный час – время отдыха для всякого создания.

Эти удовольствия многократно умножаются, если их разделяют несколько друзей, ведь в таком случае снедь для более плотной трапезы приносят в военных сундучках, которые теперь используются в мирных целях. Охотники оживленно болтают о подвигах одного, промахах другого и о своих послеобеденных чаяниях.

А что было бы, если бы сюда прибыли внимательные слуги, которым доверены те посвященные Бахусу сосуды, где при помощи искусственного холода охлаждаются одновременно мадера, земляничный и ананасовый сок, дивные напитки и божественные кушанья, благодаря которым в наших венах заструится восхитительная прохлада, даруя всем нашим чувствам блаженство, неведомое профанам?[139]