Что сказал бы Генри Миллер... - Дэвид Гилмор

Бросив взгляд на желтые карточки на холодильнике, я вспомнил, что хотел еще раз показать сыну «Эту замечательную жизнь», но, испугавшись, что в роли Донны Рид он может увидеть Хлою, в последний момент я передумал и показал ему «Порок сердца». Мне не очень хотелось смотреть с Джеси французский экспериментальный фильм — я знал, что ему скорее нужно было развлечься, — но эта картина настолько хороша, что ее стоило снимать.

Как и «Четыреста ударов», «Порок сердца» Луи Малля посвящен возрасту взросления, странной неловкости, некоторой экстравагантности богатой внутренней жизни, какая бывает у мальчишек, входящих во взрослую жизнь. Это период удивительной ранимости, к которому любят возвращаться писатели, потому что, как мне кажется, это время особенно глубоко западает в память, еще мягкую, как не застывший цемент.

Мальчик в «Пороке сердца», кажется, несет эту уязвимость в собственном теле — в чуть округлившихся плечах, в руках, с которыми порой не знает, что делать, в угловатой походке, в том, как он идет по миру, напоминая чем-то жирафа, спотыкаясь на ухабах и натыкаясь на препятствия. Эта картина вызывает чувство острой ностальгии, как будто Луи Малль написал сценарий о том времени своей жизни, когда он был очень-очень счастлив, но понял это лишь много лет спустя. А еще в этом фильме с такой удивительной точностью выписаны мельчайшие детали возраста взросления, что все они кажутся знакомыми и близкими — зритель постоянно что-то узнает, как будто сам вырос во французской семье в маленьком французском городке в 1950-е годы.

И какая развязка! Трудно себе представить, что кто-то еще мог бы сделать концовку картины такой же, какой решил ее сделать Луи Малль. К этому мне нечего добавить, кроме одного. В жизни любого из нас часто случается так: нам кажется, что мы кого-то прекрасно знаем и даже считаем, что были свидетелями каждого важного момента жизни этого человека, но на самом деле мы вовсе его не знаем и не можем знать.

— Господи! — произнес Джеси, взглянув на меня сначала озадаченно, а потом с неловким удивлением, перешедшим в восхищение. — Да, здесь этот режиссер так закрутил, что мало не покажется!

Пока мы смотрели эти «забытые сокровища», Джеси время от времени вставлял свои замечания, которые не переставали меня удивлять тем, насколько много он узнал о кино за последние три года. Для него самого это особого значения не имело. Мне кажется, он с радостью обменял бы тогда все эти знания на один телефонный звонок.

— Знаешь, — сказал я, когда картина закончилась, — ты уже стал настоящим кинокритиком.

— Правда? — произнес он с отсутствующим видом.

— Ты уже знаешь о кино больше, чем знал я, когда работал национальным кинокритиком на Си-би-си.

— Да ну? — откликнулся Джеси без особого энтузиазма. (Почему нам всегда не хочется заниматься тем, что у нас особенно хорошо получается?)

— Ты мог бы стать кинокритиком, — сказал я.

— Я знаю только то, что мне нравится. И больше ничего.

Немного подумав, я мягко произнес:

— Прости меня, ладно?

— Не обращай внимания.

— Ты мог бы навскидку назвать мне три нововведения, которые принесла с собой французская «новая волна»?

Джеси как-то странно моргнул и сел прямо.

— Ну… небольшие бюджеты..?

— Да.

— Съемка ручной кинокамерой..?

— Да.

— Фильмы вышли из студий на улицы?

— Можешь назвать мне имена трех режиссеров «новой волны»? — попросил я.

— Трюффо, Годар и Эрик Ромер. (Теперь он неплохо в этом разбирался.)

— Как будет «новая волна» по-французски?

— Nouvelle vague.

— Какая сцена тебе больше всего нравится в «Птицах» Хичкока?

— Эпизод, когда сначала видишь за плечом того парня пустое дерево, а в следующий раз оно облеплено птицами.

— Чем хороша именно эта сцена?

— Тем, что дает зрителю понять, что должно случиться что-то страшное.

— Как это называется?

— Тревожное беспокойство, — ответил он. — Как и в «Дурной славе» Хичкока, где тот строит дополнительный лестничный пролет.

Ответы отскакивали от языка Джеси, причем та легкость, с которой он отвечал на вопросы, ему явно льстила. В какой-то момент у меня возникло такое ощущение, будто ему представлялось, что наш разговор слышит Хлоя, незримо присутствующая в комнате третьей.

— Кто был любимым оператором Бергмана?

— Это совсем просто — Свен Нюквист.

— Какой фильм Вуди Аллена снимал Нюквист?

— Вообще-то он снял два его фильма — «Преступления и проступки» и «Другая женщина».

— Каким, по мнению Ховарда Хоукса, должен быть хороший фильм?

— Для этого надо, чтобы в нем было три хороших сцены и не было плохих.

— В «Гражданине Кейне» человек рассказывает о чем-то, что он видел в нью-йоркских доках пятьдесят лет назад. Что он там видел?

— Женщину с зонтиком.

— Последний вопрос. Ответишь правильно — тебя ждет еще один ужин в ресторане. Назови трех режиссеров движения «Новый Голливуд».

Джеси поднял указательный палец.

— Фрэнсис Коппола (пауза), Мартин Скорсезе (продолжительная пауза), Брайан Де Пальма.

Спустя некоторое время я посмотрел на сына и спросил его:

— Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

В тот вечер в воздухе нашего дома, наверное, витало что-то особенное, потому что позже Джеси вставил в мой компьютер свой диск.

— Это круто, — сказал он в качестве вступления.

Звучала песня, которую сын написал в одну из тех ночей на севере, когда от порывов ветра дребезжали оконные стекла, когда Хлоя уже ушла от него, и он знал, что она никогда не вернется. Песня начиналась звуками скрипки — одна и та же музыкальная фраза повторялась снова и снова, постепенно обретая ритм, к ней присоединялись бас-гитара и ударные, а вслед за инструментами звучал голос.

Я знаю, большинство родителей считают, что их дети гениальны, даже если те вполне заурядны (мы клеим на холодильники их рисунки, будто это шедевры Пикассо), но эту песню, которую Джеси назвал «Ангелы», я слушал совсем недавно, когда история с Хлоей уже превратилась в смутное воспоминание. Поэтому я с полным основанием могу сказать следующее: в этом послании к неверной молодой женщине есть что-то удивительное — мне слышится в нем искренность чувств, которые должен испытывать кто-то другой, но никак не тот мальчик, который сидел тогда со мной на кушетке, шевеля губами в такт словам.

Но особенно меня поразило то, как изменились стихи Джеси. Обвинения чередовались в них с мольбами. Они были жесткими, они были грубыми, они рвали душу на части, как будто их автор выворачивал себя наизнанку как австралийская рыба-огурец. Но вместе с тем впервые они были подлинными; не было в них больше слезливой трухи о том, как детство его проходило в трущобах, о корпоративной алчности, о том, как в детстве на заднем дворе он торил свой путь сквозь иглы и презервативы. Песня «Ангелы» была подлинным криком души — как будто кто-то содрал с себя кусок кожи и записал раздавшийся при этом крик.