Чахотка. Другая история немецкого общества - Ульрике Мозер

Для Мари гостиничный номер, где умирает Феликс, становится душной тюрьмой. «Она то и дело подходила к окну подышать воздухом. От влажных волос больного исходил, казалось, сладковатый пар и пропитывал воздух комнаты»[643]. Мари отвратительны симптомы болезни у Феликса: «подбородок отвис, лицо мертвенно бледно, губы приоткрыты. Дыхание прерывистое, хриплое, клокочущее, резкое»[644]. Сострадание Мари давно исчерпано.

Феликса мучает животный страх умереть в одиночестве, он зацикливается на идее единения в смерти и старается добиться этого. Он пытается задушить Мари. «„Вместе! Вместе! Ты же сама желала! Мне страшно умирать одному. Пойдем со мной? Хочешь со мной?“ — „Нет, нет! — крикнула она, — не хочу!“ И бросилась к двери»[645]. Бросив сгоряча опрометчивое обещание умереть вместе с Феликсом, Мари не рассчитывала, что придется его исполнять[646].

Смерть Феликса именно такова, какой он больше всего страшился. Приступ легочного кровотечения застает его одного. Его находят мертвым на полу в номере отеля. «Изо рта по подбородку стекала струйка крови. Казалось, у него дрожат губы и веки, но это была игра неверного лунного света на его бледном лице»[647]. Если есть в новелле Шницлера хоть какое-нибудь утешение, то это облегчение для тех, кто здоров и может жить дальше[648].

Пожить еще. Хоть немного. Клабунд

Экспрессионизм и дадаизм также создали радикальный язык для разговора об умирании и смерти. Экспрессионизм был не только опьянением и экстатическим порывом — оборотной стороной визионерства было изображение бессилия, страданий, боли и бесконечного страха. «Миссия экспрессионизма не имеет никакого отношения к прекрасному»[649].

Отталкивающие явления, табуированные и вытесненные культурой, были возведены экспрессионизмом в критическую степень ужасного и тошнотворного, усилены средствами шока. «Безобразным считаются страдания, болезнь тела и духа, гримасы страха», — пишет Томас Анц[650].

Болезнь у экспрессионистов исключает любое позитивное толкование, она разрушает и отталкивает, она — выражение душевно-ментальной деформации и абсурдности мира. Чем ближе смерть, тем ничтожнее и даже циничнее любые культурные напластования: Бог далек, избавление исключено, утешения нет, только страх, опустошенность и одиночество, и никакого смысла ни в смерти, ни в страдании.

В сочинениях Клабунда болезнь и смерть присутствуют постоянно[651]. Клабунд был близок к экспрессионизму и дадаизму, дружил с Готфридом Бенном и восхищался им. Одновременно Клабунд был литературным аутсайдером и одиночкой, который всю жизнь искал себя среди литературных и политических течений своей эпохи. Его биограф Маттиас Вегнер назвал его «жонглером духа времени»[652].

Аутсайдером Клабунда сделала еще и его болезнь. Он рос болезненным ребенком и часто нуждался в лечении. В письме от 23 марта 1912 года он писал, что причина его многолетнего злокачественного кашля — «хронический закрытый туберкулез»[653]. Закрытый туберкулез не считался заразным, но оба легкие были затронуты, и больной в любую минуту ожидал ухудшения, однако жалеть себя нужным не считал: напротив, тем более страстно, лихорадочно и саморазрушительно он бросился творить. Еще так много надо было успеть — хотелось писать, любить, жить.

В 1913 году 23-летний Альфред Хеншке грандиозно заявил о себе в обществе своим первым стихотворным сборником «Утренняя заря! Клабунд! Занимаются дни!» Это были юношески-нахальные стихи в стиле вагантов и в традиции Франсуа Вийона. Эти стихи сделали его знаменитым.

Свой творческий псевдоним — Клабунд — молодой поэт составил из двух слов: Klabautermann[654] и Vagabund[655]. Его псевдоним теперь более известен, чем всё, что он написал, а творил он с невероятной скоростью. Зачастую это сказывалось на качестве его произведений, некоторые из них выходили поверхностными, сырыми, как будто незавершенными. Его друг Готфрид Бенн однажды ядовито заметил, что «проворный» Альфред Хеншке «клепал стихи, как кролик свое потомство»[656].

Клабунд одинаково самозабвенно, пренебрегая своим здоровьем, бросался и в творчество, и в отношения с женщинами — танцовщицами, певицами, девушками с сомнительной репутацией, молоденькими пациентками санаториев, пока лечился от чахотки. «Я люблю их всех, всех», — писал он в своих стихах[657]. Один их друзей назвал его как-то «любовным конвейером», Клабунд же отвечал, что сожалеет лишь о тех глупостях, которые не успел совершить[658].

Хотя Клабунд внешне совсем не напоминал Казанову, он с поразительной легкостью покорял женские сердца. Он был тонок, хрупок, даже нежен, всегда элегантен, коротко стрижен, бледен и меланхоличен, носил очки в толстой роговой оправе, голос имел особенный, тихий и слабый. При этом он был смел, дерзок, нагл, но более всего очаровывал своей трогательностью, скромностью, вежливостью и добротой. А еще печальной потерянностью. По словам актера Эрнста Кифера, Хеншке «был окружен аурой галантности»[659].

В 1914 году Клабунд, как многие из его поколения, хотел идти добровольцем на войну, но в армии не нашлось применения для легочного больного. Последнее решающее обследование Хеншке прошел в январе 1916 года. Пока в Европе бушевала Первая мировая война, Клабунд в санатории сражался с чахоткой.