Чахотка. Другая история немецкого общества - Ульрике Мозер

В 1916 году, после многочисленных пребываний в разных санаториях, Клабунд впервые попал в Давос. Здесь поэт, до сих пор сочинявший патриотические солдатские песни, сделался радикальным пацифистом. Но прежде всего он предписал себе свою собственную терапию против медленного умирания: творчество, творчество, творчество. И, разумеется, флирт с пациентками санатория, которые не могли противиться его утонченному шарму.

Давосский пансион «Штольценфельз» стал поэту вторым домом, новой родиной. Он возвращался в Давос всё чаще и оставался там всё дольше, подружился с супругами Пёшель, владельцами пансиона. В своем саркастическом рассказе «Болезнь», написанном в Давосе в феврале — марте 1916 года, он вывел супругов под именами Пневмо и Торакс. Рассказ повествует о писателе Сильвестре Глоннере и его поклонении умирающей актрисе Сибилле Линдквист. Здесь все смирились со своей обреченностью и не пытаются избежать смерти.

История начинается с вопроса: «„Так вы приехали сюда, чтобы умереть?“ — „Зачем же еще?“ — переспросила Сибилла»[660]. Экспрессионистский текст Клабунда в буквальном смысле — траурно-похоронный. Его короткие, лихорадочно меняющиеся, перехлестывающие друг друга циничные эпизоды в одинаковой мере проникнуты и отчаянием, и жаждой жизни. «„У меня больше нет одного легкого. От другого остались три четверти. Я умираю. Я уже наполовину мертва. Живы еще мои губы. Я так боюсь одиночества. Поцелуйте меня!“ Кокотка с головой старухи, с дурным запахом изо рта, который она пытается заглушить тяжелым парфюмом, скакала вприпрыжку по променаду. За ней, задыхаясь и кашляя, едва поспевали два молодых элегантных господина»[661].

В другом эпизоде рассказывается об учителе старших классов, страдающем от туберкулеза кожи: «От него отвратительно пахнет, другие гости то и дело на него жалуются. А мне нравится этот запах, запах разложения. Однажды ночью санитары тихонько вынесут его из пансиона, а наутро объявят, будто он уехал. В такие ночи я всегда просыпаюсь. Я разглядываю каждый труп весьма внимательно»[662].

Черный юмор Клабунда играет разными оттенками: от макабрического и легкомысленного и до безрассудно-дерзкого. Когда в Давосе праздновали фашинг — карнавал накануне Великого поста, — Клабунд устроил в пансионе «Штольценфельз» маскарад, был его распорядителем, делал плакаты из фотоколлажей, инсценировал открытие, написал стихи. В дадаистских приглашениях на вечеринку поэт объявлял о программе безо всякого почтения к болезни и больным: «Бацилловый вальс» и «Всеобщий хор с резекцией ребер», бег в мешках, победителю в награду градусник, «Лихорадочно-температурное танго», плата за вход — «5 бацилл!»[663]. На праздник допускались только те, кто мог предъявить доказательство своего туберкулеза[664].

Именно среди бесчисленных стихотворений Клабунда о болезни и смерти и находятся его лучшие творения, одновременно нахальные и исполненные меланхолической грации. В стихотворении «Давосский бар» поэт пишет: «Туберкулой выплясывает некто, / чирикает крылами черный фрак / Мечтает юноша о дали эфемерной, / Из‐под его жилеточки глядит / Прореха ужасающей каверны, / В ней ночь, как пальма южная, дрожит»[665].

Больной туберкулезом Хеншке не желал, чтобы болезнь управляла его жизнью, он использовал жизнь и наслаждался ею, не теряя ни секунды, как одержимый писал, всё больше лежа на воздухе, укутавшись в теплое одеяло, заваленный бумагами, книгами, всегда с карандашом в руке. Его нервозность, болезненное сочинительство — стихи, эссе, гротески, драматические наброски, романы — позволяли ему забыть о его неизлечимой чахотке.

«Болезнь — это особенная глава, — писал он, — в моей жизни — двойная бухгалтерия. Болезнь занимает в ней большое место, но ее следует лишь принимать к сведению, и пусть меня черти зажарят, если болезнь станет оказывать влияние на другую часть моей настоящей жизни. Я хочу жить. Еще хоть немного»[666].

Болезнь, жизнь и смерть — вот темы творчества Клабунда. Смерть — самый частый его мотив, всякий раз — разная: возвышающая, печальная, иногда — в сопровождении ядовитого черного юмора. Тексты, написанные между 1920 и 1925 годами в Давосе, предвосхищают гротески Георга Гросса[667]. В коротком рассказе «Машинописное бюро» смерть является в образе чахоточного господина, который «в зеленоватом свете ламп кажется давно уже умершим, сухо кашляет, извергая из гибнущих своих легких не то гнилое дыхание, не то склизкую массу»[668].

В тексте «Памятник в снегу» автор пишет: «Открытая рана над правым легким болела уже не так сильно, но каждый день он, как виноградарь вино, вычерпывал из себя несколько мисок гноя. Черт знает, как только его почки так долго выносили это производство гноя»[669]. Это новый, острый взгляд на болезнь, на Давос и его обитателей, циничный и беспощадный. Это протест и сопротивление, пусть даже нежное и хрупкое, исполненное смертельной скорби, но не смирение и терпение.

Клабунд хотел еще очень многого. И желал всё больше. На покой и смирение, предписанные врачами, у него не было времени. В Берлине 1920‐х годов он не выходил из богемных пивных и писал, как одержимый. Страх остаться один на один с болезнью толкал его на любовные приключения. Всё, что он зарабатывал, он тут же тратил. Без помощи друзей он не смог бы оплатить счета от врачей. «Жить, жить и еще раз жить. Это — главное»[670].

Клаус Манн описывал «специфическую и уникальную притягательность» Клабунда так: «Это была его болезнь, или даже больше его неестественная преувеличенная воля к жизни, которая постоянно и непрестанно торжествовала над этой болезнью»[671], без жалости к самому себе, без кокетства, с присущей ему самозабвенностью. «Где другие ходят, я должен летать», — сказано в одном из стихотворений Клабунда[672].