Избранник ада - Николай Норд

– Прости, Колек, полюбил я тебя сильно, ну, как сына! Так мы с тобой душевно поговорили, жалко мне расставаться с тобой. Заходи еще, когда пожелаешь. Ладно?

Я сразу же отошел и сердечно похлопал морячка по плечу:

– Ну, что ты, Вася? Будет тебе! Как в песне поется: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет!» А ты, Вася – хороший моряк, настоящий.

– А ты настоящий боксер! – Василий не смог успокоиться, слезы покатились по задубелой коже его лица, оставляя грязные потеки.

– Эй, парень, да Васька тебя просто на выпивку растрясти хочет, дай ему два рубля на фугас бормотухи, он и реветь перестанет, – это глухим, трескучим голосом проговорила Клавка, все так же безучастно смотря куда-то мимо нас вдаль.

– Пошла, блядь, нахрен! – вдруг обозлено прорычал на тетку Василий, повернувшись к ней всем корпусом и грозя кулаком. – Щас фингал заработаешь!

– Ой, напугал! Вот щас метлой-то по бокам огрею, будет тебе! – беззлобно отозвалась Клавка. – Вот только гостенек уйдет.

– Заткнись, потаскуха!

Василий вновь повернулся ко мне и сказал с горькой усмешкой незаслуженно осужденного в преступлении:

– Врет она все, ведьма гребаная. Ты не думай, не надо мне от тебя ничего, Колек, наоборот, хочешь, я тебе огурчиков баночку дам? Они вкусные, ты же ел, знаешь. Или ведро картошечки? Бесплатно. Эй, Клавка, давай дуй в погреб, стерва, неси огурцы! – Вася снова обернулся к тетке с грозными нотками в голосе. Но та встала, взяла в руки метлу и демонстративно стала мести двор, будто ее тут Вася никоим боком не касается.

– Э-эх! – махнул Вася рукой и, понизив голос, начал лопотать едва разборчиво: – Эта моя Клавка – ведьма чистой воды, Колек! Все так тут говорят, кое-кто даже видел, как она из печной трубы по ночам вылетает на шабаш свой. И бабка ее, покойная Простоволоска, тоже была знатной ведьмой – все в деревне ее боялись, даже Бормочиха. Сам не знаю, чем она меня только приворожила? Ведь я ее не люблю совсем, а тянет, как муху на мед. Ведь у меня, по секрету тебе скажу, Колек, окромя, как на Клавку, ни на какую иную бабу теперь не стоит. Это она, сучка, так сделала, даже не сумлевайся. Иной раз найдет прозрение: ну, такая страхидонка, ну прямо – говна кусок, срать бы рядом не сел! Я ж ее не раз ночью под козлом моим, Чертом, в сарайке заставал – раком стояла, тому-то один хрен, кто под ним – коза или баба. Порол ее за это, сучку, до умопомрачения, да… прощевал по новой – ничего с собой поделать не мог. Завороженный я, точно тебе говорю! – Василий оглянулся на, подозрительно поглядывающую на нас, Клавку и громко закончил свою длинную жалобу: – Подожди, Колек, минутку – я сам в ямку за огурцами слажу.

Я удержал Василия за рукав от исполнения столь благородного поступка, сунул руку в задний карман брюк и вытащил из него трояк. Потом развернул его руку ладонью кверху и, с размаху, влепил туда эту бумажку.

– Держи! Это тебе, Вася, за твою доброту. Тоже бесплатно. Похмелишься потом…

Василий рассматривал купюру так, будто держал в руке маленькую птичку счастья. Сложная гамма чувств отображалась на его лице. Наконец, возобладало одно из них, и он протянул мне денежку назад:

– Нет, Колек, от тебя не возьму, чтобы ты не подумал, что Вася может за деньги душу продать…

Я взял несчастный трояк, заткнул его ему за пояс штанов и сказал, как можно душевнее:

– Я знаю, Вася, знаю, дорогой. Я же сказал: это от меня подарок.

– Спасибо, Колек. Хороший ты парень!

Слезы вновь брызнули из глаз морячка.

– До свидания! – сказал я, обведя взглядом на прощанье Васино подворье.

Казалось, в этот момент все, кто здесь обитал, собрались проводить меня. Из конуры, так и не осмелясь выйти, грустно смотрел мне в глаза Джульбарс; Чертик, в дверях сарая, глядел в мою сторону назидательно и исподлобья и рыл копытом землю, седая его бороденка колыхалась на легком ветерку, как прощальные взмахи платка. Клавка, опираясь на метлу, сделала осмысленным свой взгляд и изумленно пялилась на меня, поражаясь моей неслыханной щедрости – наверное, так смотрел на Хрущева некогда Мао-Цзе-дун, когда тот подарил Китаю русский город Порт-Артур.

Таким же осмысленным взглядом вперился в меня и, проснувшийся и расположившийся на крыльце, кот Мишка, словно я представлялся ему жирной мухой, замершей на оконном стекле. И даже пяток кур, во главе с красногрудым петухом, которого распирала неимоверная гордость за своих красавиц-несушек, сгрудились за Васиной спиной и, отвернув кто куда свои гребешкастые головы, боком поглядывали на меня, словно в ожидании горсти отборного зерна. А черный Карла загадочно мерцал своими глянцевыми глазками из дыры под крышей избенки и безгласно открывал и закрывал свой клюв, видимо, не решаясь выкрикнуть напоследок мне что-нибудь оскорбительное.

Один Василий смотрел на меня с нескрываемым обожанием, и ничего от меня больше не ожидая. Мой уход сопроводил словами:

– Заходи, Коля, заходи, братан, завсегда, когда вздумаешь. Я тебя буду ждать, как родного. Спасибочки тебе за все, и да хранит тебя Бог!

Василий перекрестил меня.

Я еще раз окинул взглядом этот захолустный дворик и прощально помахал всем рукой. Затем открыл калитку и, не оборачиваясь, ушел.

Было грустно. Казалось, какой-то важный и значимый кусок моей жизни остался навсегда позади на этом, засраном куриным пометом, пятачке земли. Никогда ничего подобного я больше не увижу, не почувствую и не узнаю. И даже те вещи, что показалось мне мерзкими или неудобоваримыми сейчас, через полвека покажутся сладким воспоминанием бесшабашной молодости…

Огибая Васин дом по поперечному переулку, я, вдруг, услышал сдавленный поросячий визг и невольно, через полуповаленную изгородь, опять глянул на двор морячка, но теперь уже с другого ракурса. Из всех фигурантов прошлого действа, когда я покидал дом, во дворе оставалась одна Клавка. Новым же лицом драмы оказался теперь некий поджарый, жилистый хряк со шкурой бело-серого, почти что в полоску, окраса, производившей впечатление нелепо натянутой на него тельняшки.

Клавка сидела верхом на хряке, крепко обхватив грязными пятками его круп и судорожно вцепившись одной рукой за ухо животного, а другой – яростно охаживала хряка по обоим его бокам и загривку помелом. Хряк, истошно, но приглушенно визжа сквозь закрытый рот и пытаясь скинуть своего седока, вертелся по двору, вставал на дыбы и грозно тряс головой, пугая разбегавшуюся, кудахчущую домашнюю птицу. Под пятаком его пасти трепыхалась на ветру какая-то бумажка, которую он, видимо, никак не хотел выпускать изо рта. Мне даже показалось, что это именно та самая трешка, которую я подарил морпеху.

И тут хряк рванул кругами по двору, как застоявшийся конь, взметая комья земли из-под копыт. Клавка, с развевающимися распущенными волосами на голове, мотылялась на его спине, словно привязанная кукла, но не оставляла бедного кабана в покое, продолжая упрямо оставаться на его крупе.

Наконец, хряк изловчился и, стряхнув с себя Клавку, прижал ее пятаком к стене избенки, отчего та пискливо и душераздирающе заверещала, корчась от боли и безуспешно пытаясь вырваться из-под пятака обезумевшего животного, которое все с новой силой плющило ее к бревенчатой стенке.