Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

Я не знал, был ли молодой человек жив – в любом смысле этого слова. Пожалуй, скорее да, чем нет. Как бы то ни было, его состояние подсказывало, что моей семье стоило начать подыскивать дом для переезда.

– Что тут опять случилось? – спросила моя сестра с другого конца подвала. Она уселась там на лестнице. – Похоже, еще один папин научный проект зашел в тупик.

– Похоже на то, – сказал я, идя обратно.

– Как ты думаешь, у этого парня было много денег?

– Не знаю. Может быть. Он собирал пожертвования для какой-то организации.

– Вот и славно. Мы с мамой вернулись без гроша в кармане, хотя вроде бы ни на что особо не тратились.

– Куда вы ездили? – Я присел на ступеньку вплотную к ней.

– Ты же знаешь, мне нельзя об этом говорить.

– Но я не могу не спросить.

Немного помолчав, она прошептала:

– Дэниел, ты знаешь, что такое гермафродит?

Я постарался не выдать своей реакции на слова сестры, которые подняли во мне целую бурю эмоций и образов. Вот что смущало в убитом детективе: я всегда полагал (во всяком случае, воображал), что органы у людей разного пола четко разделены. Но у полицейского все было не так, как я уже говорил. Вот уж спасибо, Элиза. Несмотря на запреты матери о чем-либо мне рассказывать, моя дорогая сестренка всегда находила способ рассказать мне, что там у них происходит.

– А почему ты спрашиваешь? – прошептал я в ответ. – Ты когда с мамой ездила, что-то такое видела?

– Конечно, нет.

– Ты должна все рассказать мне, Элиза. О чем они говорили с мамой? Она говорила с ним обо мне, да?

– Откуда мне знать, Дэниел, – ответила Элиза, поднимаясь и направляясь к ступенькам. Наверху лестницы она обернулась и спросила:

– Когда все это закончится, Дэниел? Каждый раз, когда я заговариваю о тебе, мама молчит как рыба. Чепуха какая-то, ей-богу.

– Видимо, стоит винить во всем силы нечистой Вселенной? – развел я руками.

– Чего-чего? – озадачилась сестра.

– Во внешнем мире смысла искать не стоит, если ты еще не поняла. Суть – она в наших головах, как говорит папа.

– Не знаю, на что ты намекаешь, но об одном прошу – не говори матери о том, что мы с тобой болтали. Если выдашь – больше ничегошеньки тебе не скажу, – пригрозила она напоследок, взбегая на второй этаж.

Я пошел за ней. Рядом с отцом на диване уже сидела мама, вскрывая изобилие коробочек, вытаскивая из сумок уйму разных вещиц – видимо, показывая, что они с Элизой накупили, пока гуляли. Я присел на стул напротив них.

– Привет, малыш, – сказала моя мать.

– Привет, мам, – ответил я и обратился к отцу: – Пап, можно я кое-что спрошу?

Он по-прежнему выглядел слегка не в себе.

– Папа?..

– Твой отец очень устал, солнышко.

– Знаю. Я просто хотел кое-что у него спросить. Пап, когда ты говорил с тем парнем, ты что-то сказал про три… принципа – вроде так ты их назвал?

– Страны, божества, – произнес отец, будто выходя из глубокого ступора. – То, что мешает ясному постижению мира.

– Ага. Но есть же еще третий принцип. Ты никогда не говорил о нем.

Но отец уже умолк, сверля пол опустошенным взглядом. Мать же почему-то улыбалась. Она-то уж точно слышала обо всем этом не один раз.

– Третий принцип? – переспросила она, выпуская сигаретный дым в мою сторону. – Что ж, третий принцип – это семья, солнышко.

Однажды серым утром, незадолго до начала зимы, по городу пронеслась тревожная весть: градоначальник пропал из своего кабинета, и никто не может его нигде сыскать. Народ поначалу пустил все на самотек – такое ведь случалось и раньше, и всегда единственной на такие обстоятельства реакцией служило невмешательство.

Кернс, старый водитель трамвая, таскавшегося вверх-вниз по главной улице, первым осторожно высказал мысль о том, что градоначальник больше уж не вернется, ибо пребывает ныне не с нами во всех смыслах этих слов. Шагая к своему дому от трамвайного депо на другом конце города, он подметил, что тусклая лампа, обычно горевшая в кабинетном окне градоначальника, погасла.

Само по себе это ничего не значило – возможно, просто перегорела лампочка или перемкнуло в электросети здания. Может, и чего посерьезнее случилось, коль скоро не горел даже свет в апартаментах этажом выше кабинета градоначальника, которые он занимал с момента своего вступления в должность. Вообще, мы все знали его как человека, особо не беспокоящегося о коммунальных проблемах ни у себя в офисе, ни даже в собственной квартире.

В итоге самовольное народное собрание у муниципалитета активно обсуждало версии случившегося – перегоревшая лампочка или короткое замыкание в сети? – со все нарастающим возбуждением. Больше всех тревожился, понятное дело, сам Кернс, который как-никак проникся проблемой на пару минут раньше всех остальных. Мы не в первый раз, как я уже упоминал, имели дело с такими выходками градоначальника, но только водитель трамвая, призвавший нас к решительным действиям, впервые положил конец одним пустым пересудам.

– Нужно что-то предпринять, – сказал он. – Пора бы уже и разобраться, что с ним не так.

Риттер, державший в городе скобяную лавку, вскрыл дверь кабинета градоначальника, и несколько человек вошли внутрь. Комната выглядела чисто – должно быть, из-за почти полного отсутствия мебели. Все, что здесь стояло, – стол, стул и одинокая лампа на нем. Вокруг – только голые стены. Самые любопытные из нас ничего не нашли даже в ящиках стола. Риттер проверил розетку, в которую была включена лампа; кто-то вызвался сходить проверить щит с предохранителями. Вся эта суета только оттягивала неизбежное – все боялись включить эту лампу и узнать, действительно ли лампочка перегорела, или кабинет кто-то погрузил во мрак умышленно. Последнее, как все понимали, прямо указало бы на то, что на управе градоначальника кто-то поставил крест.

Были времена, когда успешной заменой городской администрации служила церковная ратуша, что возвышалась над южным околотком главной улицы. Освещалась она, само собой, не какой-нибудь там утлой лампой, навинченной на край потертого стола, а огромной люстрой, и та, подобно маяку, сигнализировала о том, что главный чиновник города все еще с нами. Когда ратуша пришла в упадок и ее забросили, органы управления перебрались сюда, и перебоев с электроэнергией не было – светились и верхние этажи старой филармонии (со временем закрывшейся), и витрины магазинов внизу. Теперь вот, неожиданно для всех, пришел день, когда со светом в городе стало совсем худо.

– Его тут нет, – крикнул сверху Кернс, проверивший апартаменты градоначальника.

Тогда я набрался храбрости, сунул руку за абажур и щелкнул кнопкой, что венчала его. Лампа включилась – и все сразу умолкли. После затянувшейся тишины кто-то – по сей день не могу вспомнить, кому же тот голос принадлежал, – произнес: