Как лечиться правильно. Книга-перезагрузка - Александр Мясников

А картины! Как он их любил и знал! Все стены его большой квартиры на Новослободской с 4,5-метровыми потолками были увешаны живописью. Периодически приходили какие-то люди, и он со специальной лампой в руках водил их по комнатам, показывая свою коллекцию — одну из лучших в Москве в те годы. Принося новинки, он с гордостью показывал их всем домашним и всерьёз огорчался, когда мы их иногда критиковали!

У меня в кабинете до сих пор висит портрет деда, написанный А. Зверевым. Я был свидетелем, как он создавался. Полотно лежало на диване, а Зверев, сегодня великий, а тогда — нищий и безызвестный (ничего не меняется в истории искусств!) выдавливал краски из тюбиков прямо на полотно и ваткой размазывал их по холсту!

Из более ранних воспоминаний: высокая температура, кровать у стены, я, совсем мелкий, карандашом разрисовываю отполированную штукатурку стен, подражая картинам, на них висящим! Дед тогда похвалил мою манеру письма, а от бабушки сильно влетело! Дед вообще любил все красивое: музыку, цветы, женщин! Это потом я стал слышать: у твоего деда были самые красивые сотрудницы! До сих пор уверяют, что окончательное решение о приеме в свою команду он принимал в момент, когда после собеседования соискательница вставала и шла к двери! Тогда же я неоднократно был свидетелем, как, сидя в машине, он увлеченно говорил жене: «Инна, посмотри, какая красивая девушка!» Это теперь я понимаю: ну, дед, ну, ты как маленький, а еще академик!

Иногда это ему аукалось — жена (а мне бабушка), стоя посреди столовой, методично била о пол фарфоровые тарелки одну за другой, а он ходил вокруг, разводил руками и виновато говорил: «Ну, Инна, ну, что ты, ну, хватит!»

Но все эти размолвки длились недолго — на деда нельзя было долго сердиться! Хотя поводы для ревности, наверное, бывали: мне достаточно вспомнить, как вспыхивали глаза у почтенных женщин-профессоров, когда они только начинали вспоминать: «Вот когда твой дедушка читал нам лекции!..»

Я слушал эти его лекции в записи, даже пластинка тогда была выпущена! Так свободно и доступно все объяснять, увлекаться, шутить! «Он стремительно входил с аудиторию в распахнутом халате, под которым были видны безукоризненный костюм и белоснежная рубашка, и спрашивал: «Так, какая у нас сегодня тема лекции?!» (Из воспоминаний А. С. Бронштейна «Шоссе энтузиаста».) Его импровизации на клинических разборах вошли в легенду: на них приезжали врачи со всей Москвы!

Вообще, меня не перестает удивлять, как по сей день вспоминают деда! Как большого ученого — да, конечно! Как выдающегося врача — да, конечно! Но это как уважительный кивок в сторону парадного портрета. Никто не остается равнодушным, вспоминая его как человека! Представляете, те, кто его знал и общался с ним, любят его по сей день, спустя почти 50 лет! Какое же он произвел на них светлое впечатление в дни их юности!

Его воспоминания очень долго не публиковали (недаром говорят, что мемуары не надо публиковать, пока люди, в них упомянутые, еще живы). А я впервые прочитал их еще в детстве, уже, правда, после дедушкиной смерти. До сих пор представляю Красный Холм (его родной городок в Тверской губернии) таким, как я его тогда увидел на страницах воспоминаний. Я был там лишь однажды, в глубоком детстве, и никогда больше. Отчасти и потому, что не хочу разрушать тот чудесный образ, созданный моим воображением, когда читал проникнутые такой любовью к этим местам строки. Я влюблен в среднерусскую природу, хорошо знаю подобные городки. И представляю, что где-то есть дедушкин городок, где торговые ряды до сих пор торгуют квасом, калачами и медом, а не китайским ширпотребом, где до сих пор звонят колокола и по воскресеньям все идут в церковь, и белый-белый снег, и сани, и запах сена, и не было ста лет войн, революций, разрушений и восстановлений. Хорошо понимаю Шагала: приехав перед смертью в СССР, он так и не решился посетить родной Витебск…

Недавно я вновь открыл для себя мою любимую Грузию. Много лет мои пути туда никак не пролегали. А тут — политика, взаимное охлаждение и даже война! Я полетел с друзьями в Тбилиси — и сразу как толчок в сердце: как же я так много лет мог жить без этого города?! Какое там охлаждение, какое отчуждение! Красивый, гостеприимный город, где и русским, и украинцам, и казахам — всем, кто с открытым сердцем и душой, — всем рады! И сколько же великих людей самых разных национальностей вырастил этот город!

Жил там и мой дед: первые осмысленные друзья, первая юношеская любовь! Его гимназия — и сейчас красивое здание на проспекте Руставели. Я зашел туда с сыном. Был воскресный день, к нам вышел кто-то из учителей и повел показывать гимназию… Пустые коридоры, гулкие шаги (воскресенье!)… Так и представлял, что вот по этим коридорам бегал Н. Гумилев и чуть позже — мой дед… Потом увидел стенд с фотографиями недавних событий — и понял, что воображение мое убежало слишком далеко: не осталось здесь ни тех стен, ни тех лестниц. Все было сметено артиллерийским огнем в очередную революцию, остался только фасад. Потом гимназию восстановили, висят памятные доски с именами достойных и всемирно известных учеников.

Дед достаточно критично относился к советской власти, все время ворчал про «бездарных партийных бонз». Особенно его раздражал Хрущев. Я хоть и маленький был, но помню, как он злился, показывая из окна машины на его портреты — «мелочный, ограниченный, завистливый»…

У моего дедушки-академика был родной брат (для меня «дядя Левик»), тоже академик, но не по медицине, а по физике. Он жил и работал в Ленинграде и, когда приезжал по делам в столицу, приходил в гости. В один из таких приездов мы были на даче и сидели за чаем на террасе. Вернее, они сидели, а я ковырял что-то в земле рядом (было мне лет 7), жуков каких-то искал! С террасы доносилась беседа братьев-академиков, и вдруг я услышал фразу: «А я уже стал, было, Ленина оправдывать». Меня как пружиной подбросило! Я взбежал на террасу и закричал (очень хорошо это помню): «Да как вы можете так говорить! Кто вы такие, чтобы Ленина осуждать или оправдывать?! Ленин — вождь, и вы его обсуждать вообще не имеете права!» И, не дожидаясь ответа или реакции, удалился с террасы!

Что-то похожее повторилось и чуть позже. Мы ехали с дачи, а в то время на въезде с Волоколамки, на канале имени Москвы, над автомобильным тоннелем, красовалась выложенная камнем надпись: «Слава КПСС!». Дед сказал: «Это как если бы я написал сам себе — слава Мясникову!» Тут я не вытерпел: «Ты — сам по себе, ну — академик, и что? А здесь — партия, множество людей, которые строят коммунизм! Как можно не понимать такие простые вещи!»

Про Сталина разговаривать, видимо, было у нас в семье не очень принято, во всяком случае, я этого не помню. Какая-то атмосфера осуждения была — наверное, моему свободолюбивому деду с барскими замашками сама идея диктатуры была неприемлема. Однако, недавно посетив в Гори музей Сталина, увидел перед входом в залы одну цитату — и я сразу ее узнал: «Люди смертны. Умру и я. Каков будет суд истории и народа? Были ошибки. Но ведь были и достижения! В ошибках, естественно, обвинят меня! Много мусора нанесут на мою могилу, но настанет время — и ветер истории сметет ее». Эти слова И. В. Сталина я уже слышал когда-то от деда… Вот его «мелочным» он бы никогда не обозвал!