Плод чужого воображения - Инна Бачинская

Он вспомнил, что Иричка хотела продать дом, а Денис сказал ни за что, потому что память про деда. «Дурак, радовался бы, что нашлись желающие», – подумал Монах.

За стеклом буфета можно было рассмотреть бедную посуду. Монах потянул ручку отсыревшего буфетного ящика и увидел в открывшуюся щель «столовое серебро» – ржавые от сырости вилки и ножи. На скособоченном журнальном столике лежал неожиданно яркий неуместный здесь иллюстрированный журнал и стоял немытый пустой стакан, а на полу валялась пустая водочная бутылка. На спинке дивана громоздился ворох какой-то одежды. У внутренней стены зиял черной закопченной пастью полуразрушенный камин с двумя-тремя посеревшими и полусгнившими от времени поленьями. Неожиданно чужеродно смотрелась на его полке бронзовая статуэтка женщины. Монах подошел ближе. Похоже, антик – цоколь серого мрамора, пышное платье, высокая прическа. Откуда она здесь?

Следующей комнатой была спальня Ирички, судя по ярко-красному халатику и изящным домашним туфелькам у кровати. Тусклое зеркало на стене, серая тряпка, закрывающая окно, ваза с засохшими цветами на прикроватной тумбочке. Монаху показалось, он уловил сладкий удушливый запах духов. Похоже, сюда со дня смерти хозяйки никто не входил. Это была комната, в которой Монах увидел через окно Инессу. Она искала что-то в тумбочке. Монах недолго думая потянул дверцу и увидел внутри кипу старых журналов и газет. Больше ничего там не было.

Ему пришло в голову – если семейство переехало сюда, то, видимо, с деньгами у них было туго. И еще он подумал, что, возможно, Иричка мирилась с обстановкой и сидела здесь, чтобы принимать возможных покупателей. Иначе… непонятно. Любой дешевый мотель был бы поинтереснее, чем это. Значит, намерение продать участок было серьезным? Кто-то из соседей сказал, что земля здесь дорогая. Все-таки деньги! Как всегда. А то, что дом в таком состоянии, не беда. Дом недолго снести и выстроить палаты, было бы желание…

Следующая комната совсем крохотная, без окон. Скорее, кладовая, чем комната. Чулан с голой лампочкой на ветхом шнуре, свисающем с потолка. Неширокая кровать, пара подушек, на обеих спали, судя по вмятинам от головы, две простыни… И что бы это значило? Они спали вместе?

И на этой же кровати она сидела, мертвая…

Он вспомнил грубо размалеванное лицо Зины… Почему она так себя изуродовала? Ненавидела себя и мстила за глупые надежды и ожидания? Издевалась над собой? И осколки разбитого зеркала на полу…

Она сидела, опираясь на спинку кровати, подложив под себя подушку, а другая, на которой ночью покоилась голова Дениса, лежала рядом. В свадебном платье, сшитом собственными руками, в белых ни разу ненадеванных туфельках, в венке из белых лилий… Невеста!

Монах словно почувствовал тошнотворный запах увядших цветов. Он почувствовал головокружение и схватился на спинку кровати. Перед его глазами поплыли картинки. Он словно смотрел кино…

…Она не находила себе места. Стемнело, а Дениса все не было. Обещал быть к ужину, но так и не появился. Не отвечает по телефону. Только бы ничего с ним не случилось! Дура! Замолчи, накличешь! Что может случиться? Он сильный и умный, он понимает, что они близки не только телом, но и духом, что она, Зина, всегда была за него, поддерживала, утешала, гладила по головке. Утирала слезы… Да, да, было и такое! Когда он получил откровенные фотографии Ирички с любовником! У него был нервный срыв, он рыдал как ребенок, цеплялся за нее, Зину, называл Ирину всякими гадкими словами… А потом потащил ее в постель, и она не смогла отказать. Это было много лет назад, она думала, что они разведутся, но все тянулось и тянулось, у Ирины были мужчины, у Дениса женщины, а она всегда была якорем. Женщины приходят и уходят, а якорь остается. Она была якорем и ждала. Лежала ночью, прислушивалась, гадала: придет или не придет? Иногда ей казалось, что Ирина обо всем догадывается – сестра смотрела на нее с гнусной ухмылкой, стремилась уколоть и унизить, подчеркнуть, что она неудачница, уродина, приличный мужик не глянет. Она терпела, держалась рядом, а время шло. Раньше она ненавидела сестру, теперь себя. Жалкая неудачница! Всю жизнь любить… Нет, обожать, покрывать, оправдывать, злорадствовать… Радоваться изменам! Да, да, радоваться, что не приходил ночевать, следам помады на воротнике рубашки, постоянным звонкам каких-то шлюх! Радовалась ревности сестры, утешала, злорадствуя в душе. И ждала. Все время ждала. Радовалась ласкам Дениса, небрежным, нечастым, его ленивым заверениям в любви, мелким подаркам и знакам внимания… Когда она забеременела, он сказал, что рад, конечно, но не время пока, надо подождать, пока решится с его работой, с проектом, с замыслами, а еще о неготовности стать отцом. Нес что-то вовсе запредельное, а она верила – художник! Богема! Плакала в подушку, скрутившись в комок, и прислушивалась к шагам в коридоре. Купила шелковое постельное белье, красивую ночную сорочку, дорогие духи… Лжесвидетельствовала, переодевшись в чужое платье, вытаскивала любимого. Дура! Трижды дура. Осталась у разбитого корыта.

Она потянулась за айфоном, набрала Дениса. Щелчок – тишина. Он не хочет с ней говорить. Она сидит в этом жутком доме в красивой ночной сорочке, в атласном халате, ждет, поглядывая на часы. Вздрагивает от шорохов и скрипов на чердаке, в подвале, в стенах. Кутается в шерстяную шаль… Как здесь холодно и сыро! Она помнит, как Денис стал на колени, схватил ее руки… Он был напуган, у него дрожали губы, он не мог выговорить ни слова. Она не понимала, чего он от нее хочет! Но изнутри уже поднимался тоскливый ужас и осознание, что случилось непоправимое.

Он настаивал, она плакала. Он убеждал, просил спасти ради их будущего. Он говорил, что это был несчастный случай. Они поссорились в машине рядом с поселком, он резко вывернул руль, колесо влетело в выбоину, и Ирина ударилась головой о приборную панель, он сначала не понял, а потом увидел кровь. Не понимая, что делает, поехал через рощу, и там… Она закрыла уши ладонями, ей было страшно, она не хотела слышать…

Он смотрел на нее умоляющими глазами, и она сдалась. У нее дрожали руки, когда она надевала на голову парик с белыми локонами и шляпу, неумело красила губы и щеки… Руки так дрожали, что она не сумела затянуть молнию, и Денису пришлось помочь. Платье было Иричкино, она любила синее с белым, у нее таких несколько. Под ним было ее собственное. Он все рассчитал и предусмотрел.

Подойдешь к калитке и помашешь рукой, повторял он. Понимаешь, к калитке! Помашешь и иди дальше! Ничего не говори, не здоровайся, махни и сразу уходи! Поля пониже, вот так, голову не поднимай! Локоны закрывают лицо. Пройдешь до рощи, сбросишь платье и сразу обратно! Тебе хватит пятнадцати минут. И не реви! Все у нас получится. Мы прорвемся. Он больше не плакал, он был деловит и собран. Она, едва живая от ужаса, по его команде прошлась по комнате, он смотрел оценивающе. Она хотела спросить, где Ирина, но не посмела. Где-то в роще. Там полно оврагов…

Она вдруг вскрикивает – из темного угла на нее выплывает лицо Ирины! Сестра издевательски улыбается, знакомым жестом откидывает белые локоны, смотрит пристально… Лицо покачивается, у него нет шеи и туловища, оно напоминает белый воздушный шарик, на котором нарисованы ярко-красные губы и широко открытые ярко-голубые глаза…