Свое время - Александр Бараш

В «Балладе о синем пакете» герой преодолевает пространства, нечеловеческую боль, перед нами раскрываются роскошные картины авиаполета. И наконец: «…Кремль еще спит, как старший брат, / Но люди в Кремле никогда не спят. / Письмо в грязи и в крови запеклось, / И человек разорвал его вкось. / Прочел – о френч руки обтер, / Скомкал и бросил за ковер: / “Оно опоздало на полчаса, / Не нужно – я все уже знаю сам”».

Эта «революционная баллада» 1922 года – буревестник нового сознания. Рецепт «от Тихонова» соединяет киплинговского героя с рабом из пушкинского «Анчара» в «аравийском месиве-крошеве», по слову Мандельштама. Новость такого сознания была в том, что оно состояло из противоречий, несовместимых с конвенциональной психикой: противоречий между романтическим и циничным, героизмом и рабским самопожертвованием, интимным и публичным, личным удовольствием и общим несчастьем, способностью чувствовать и чувством самосохранения, самосохранением и самоуважением. Они разъедали внутренние связи… и, наверное, самое важное: шанс отрефлектировать происходящее. Но даже если б это произошло – спасительная рефлексия обречена потонуть в окружающем коллективном помрачении: вменяемость оказывается невменяемой, оборачивается неадекватностью, прямо вменяется в вину в этом социуме. «Архетипический» эпизод – возращение Мандельштама в Москву после трехлетней ссылки в 1937 году: «Надежда вернуться в жизнь людей, уже духовно преодоленная, снова подступает к полуживому человеку, чтобы мучить и унижать его, отнимая дорого доставшийся покой отчаяния… Однако новые впечатления были мрачными. – Чего-то он здесь не узнавал, – свидетельствует Э.Г. Герштейн. – И люди изменились… – все какие-то, он шевелил губами в поисках определения, – все какие-то… поруганные»[8].

Одно стихотворение Давида Самойлова трудно, практически невозможно было не запомнить:

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Замечательный документ времени. В нем чуть ли не камертон социального ощущения подсоветского человека. Состояние блефа, обмана, который инициировал не ты… это общее положение дел, но ты не можешь в нем не участвовать… а спросят – с тебя.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Это же картина поэтических выступлений в ЦДЛ! И тот же знакомый набор элементов, как в праздничном пакете для ветеранов ВОВ: апокалиптическая картинка – и вполне отчетливый, и не без мазохистичности, гедонизм, самолюбование…

Неизвестно, как литературные способности тех, кто избрал официальную «стезю», развились бы в других условиях… Они сделали свой выбор. А в тех обстоятельствах «востребовано эпохой» было в первую очередь приложение способностей к прагматике личного успеха. Чуть ли не все силы поэта, желающего существовать в официальном поле и в то же время написать хорошее собственно стихотворение, а не вариацию газетного (масс-медийного, пиаровского, памфлетного, пропагандистского и т. д.) материала в форме стихотворения, должны были уйти на балансирование между приемлемостью-проходимостью (характерный желудочно-кишечный термин поглощения) и тем, что он действительно хотел бы сказать. Оценка проницательного читателя-современника (не путать с провиденциальным) зависела чуть ли не в первую очередь от красоты и точности этого эквилибристического номера: чтό сумел сказать между строк, где напечатано и пр. Лучшее, что могло быть создано в ситуации официального советского поэта, – это, время от времени, короткие лирические стихотворения-выдохи. Они иногда выплескиваются как бы независимо от внешней и внутренней мути. И такое иногда пропускалось цензурой. Остальная продукция после «объективизации» другим временем – естественно оказалась где-то между классово близкими ей старыми газетами и изделиями народных промыслов. Лирические же стихи остаются в сумеречной зоне между надписями на стене камеры для пожизненно заключенных и народной песней. Иногда поднимаются до народной песни – как в последнее время на наших глазах всплыло через бардов и дошло до казачьих хоров «Когда мы были на войне» Самойлова…

За стеклом витрины в школьной рекреации рядом с «Сороковыми, роковыми» было и стихотворение Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…» (1966 года):

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто моложе –

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, –

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Этот выдох, лирическое движение относится не только к тем, кто убит на войне, но, явно, и к репрессированным. Среди них – родные Твардовского. Можно отнестись так же и к победителям-жертвам советской эпохи, в том числе к внешне успешным советским поэтам. Можно и о них испытать сожаление. Впрочем, вряд ли они бы этого хотели. «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…»[9]

В ранние студенческие годы, в конце семидесятых, я заходил несколько раз в «старое» ЛИТО «Магистраль». В этом словосочетании – «ЛИТО “Магистраль”» – мерцал отблеск оживившейся ненадолго, между Сциллой оттепели и Харибдой застоя, литературной жизни шестидесятых годов, когда это была в большей степени форма неотлитованного (оксюморон) публичного существования, чем гетто для недопрофессионалов. Там состоялось чуть ли не первое выступление Булата Окуджавы, еще только со стихами. Об этом вспоминает в одном из интервью Евгений Рейн – между ностальгическим экскурсом в жаргон стиляг и эпическим дискурсом о попытке дуэли на топорах в деревенском сарае между Бродским и Бобышевым.

В конце семидесятых в «Магистрали», при Центральном клубе железнодорожников, локомотивом ведущим был официальный «молодой поэт» Александр Щуплов. Лет тридцати – тридцати пяти, с широким серым лицом, спокойный: дистанцированный, но и без снобизма. Человек расслабленно зарабатывал свои какие-то небольшие деньги, типа сторож в детском саду.

«Молодой поэт» – это термин советской литературной жизни, имевший отношение не столько к возрасту, сколько к статусу. Понятие выкристаллизовалось, судя по всему, уже в позднесоветское геронтологическое время. В первые лет тридцать советской власти дело обстояло иначе. Статус больше определялся теми или иными личными данными. Больше, как говорится, иными: при наличии литературных способностей – больше способностями в политической сфере. Скажем, Контантину Симонову к концу Отечественной войны исполнилось лишь тридцать. А первую из шести Сталинских премий он взял у жизни в двадцать шесть мальчишеских лет, в 1941 году. Примерно такая же парабола у Сергея Михалкова: он стал автором гимна СССР в тридцать лет[10]. Соотношение литературного и политического в те времена передает, до известной степени, байка из предбанников ССП. Кто-то сказал Михалкову по поводу гимна: «Что ж ты такое дерьмо-то написал?» На что он ответил: «Дерьмо не дерьмо, а заиграют – встанете!» Кстати говоря, иностранное слово «парабола» следует, вероятно, в этом контексте заменить на родное «загогулина»: «Вот такая вот загогулина!» – как любил говорить, с харизматичной лукавинкой, Борис Николаевич Ельцин.