Московские каникулы - Андрей Ирмович Кузнецов

в холодных клубах, сухомятка…

Е л е н а. Ой, прости! Ведь ты голоден! (Усаживает Донникова за стол и садится рядом.) Ешь, ешь! Мама учила, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

Д о н н и к о в (с аппетитом ест). Но к моему сердцу ты, кажется, нашла другой путь…

Е л е н а. Видали нахала?! Уже забыл, как полгода бегал за мной?

Д о н н и к о в (поддразнивая ее). От скуки, матушка, от скуки! Надо же было столичному товарищу как-то развлекаться в вашем захолустье.

Е л е н а. Это Харьков-то захолустье?

Д о н н и к о в. Дыра!

Смеются.

Е л е н а. Ешь! Станешь сытый, добрый, тогда и поговорить можно будет…

Д о н н и к о в (подозрительно). О чем?

Е л е н а. Ну, о твоей повести, например…

Д о н н и к о в. Скоро я начну о ней думать как о  т в о е й  повести.

Е л е н а. Разве мы с тобой — не одно?

Д о н н и к о в. Мы поженимся, и ты будешь ходить за мной по пятам с чернильницей в руках. Мечта!

Е л е н а. Ах, Валька, почему ты не хочешь говорить со мной серьезно о главном?!

Д о н н и к о в. Мы только и делаем, что говорим…

Е л е н а. Ну хорошо, не буду… Я переслала тебе письмо твоей мамы. Ты получил его?

Д о н н и к о в. Да. Не пойму, зачем она послала его на твой адрес…

Е л е н а. Наверно, чтоб я прочла его…

Д о н н и к о в (обеспокоенно). И ты…

Е л е н а. Я не читаю чужих писем. Тем более — Евгении Аркадьевны.

Д о н н и к о в. Значит, из всех людей она тебе самая чужая?

Е л е н а. Чужие хоть не стараются заставить всех жить по-своему.

Д о н н и к о в. Еще неизвестно, что тяжелей — ее материнская заботливость или твой комсомольский максимализм.

Е л е н а. Это очень умное определение, но не будем ссориться хоть сегодня… (Помолчав.) Что она пишет?

Д о н н и к о в (неохотно). Так, всякую всячину… (Решившись.) Мама прислала мне вызов в Москву. Почему ты не спрашиваешь — зачем?

Е л е н а. Зачем?

Д о н н и к о в. Меня приняли на штатную работу в редакцию одного журнала.

Е л е н а. Какого?

Д о н н и к о в (нервно). Журнал — не бог весть… Но это Москва, я смогу по-настоящему заняться повестью.

Е л е н а. Какой это журнал?

Д о н н и к о в. «Экономическая жизнь»… Мне важно быть в Москве, ближе к литературной среде…

Е л е н а. Ты решил ехать?

Д о н н и к о в. Мы расстанемся всего на несколько месяцев! Летом ты приедешь в Москву. А кончишь институт — и переедешь ко мне навсегда. (Горячо.) Пойми же, Ленка, я не могу так больше!

Е л е н а. Я знаю, работа разъездного корреспондента — трудная работа. Но это  т в о я  работа, тебя на нее послали.

Д о н н и к о в (в раздражении). Послали, послали! Вот кончишь ты институт, распределят тебя куда-нибудь к черту на рога, в Сибирь, в районную больницу! Посмотрим, как  т ы  поступишь!

Е л е н а. Значит, ты решил ехать в Москву?

Д о н н и к о в. Оставь этот тон допроса! Ты любишь меня?

Е л е н а. Люблю.

Д о н н и к о в. Почему же ты хочешь для меня самого трудного?

Е л е н а. Потому что люблю.

Д о н н и к о в. Любила бы — принимала таким, какой есть. А ты… Все время примеряешь меня к кому-то. Почему я должен казаться лучше всех?

Е л е н а. Не казаться — быть.

Д о н н и к о в. Не могу я всю жизнь тянуться, ходить на пальцах, чтоб казаться выше!

Е л е н а. Должен.

Д о н н и к о в. Почему?

Е л е н а. Потому что я люблю тебя.

Д о н н и к о в. Это не любовь! Это… Это инквизиция! Начиталась газет и требуешь, чтобы все вокруг были образцово-показательными героями!

Е л е н а. Десять ребят с нашего курса сейчас на том самом Карельском перешейке…

Д о н н и к о в. О других говорить легко…

Е л е н а. Я подала заявление вместе со всеми. Меня не взяли.

Д о н н и к о в (сбит с тона). Правда? Почему ты мне ничего не сказала?

Елена молчит.

И это ты называешь любовью? Для тебя поза, красивый жест дороже всего нашего будущего! Просто у тебя нет души!

Е л е н а. У тебя она есть? Где-то там, в пятках… В Москву убегаешь, под крылышко матери?! Эх ты, Валька Донников…

Д о н н и к о в (зло). Вот как ты заговорила?! Ну, Ленка, смотри! Когда-нибудь ты пожалеешь об этом! Горько пожалеешь! Только поздно будет! (Хватает с вешалки куртку и ушанку.) Прощай! (Выбегает, хлопнув дверью.)

Елена бросается за ним, но тотчас возвращается. Медленно идет вокруг стола, затем включает репродуктор — громко звучит мажорный военный марш. Елена выключает верхний свет, потом становится на стул у елки и медленно, одну за другой гасит свечи.

З а т е м н е н и е.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Комната в московской квартире Донниковых. Старинная мебель, гравюры на стенах. Над пианино — большой портрет Валентина. Зимний день. Мать Донникова, Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а, хорошо сохранившаяся женщина лет пятидесяти, одетая в строгое черное платье, стоит у окна и смотрит вниз, на улицу.

Звонит телефон.

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (быстро взяв трубку). Я слушаю. Да, да. Из парадного? Хорошо… Я жду вас, жду! Пятый этаж. Первая дверь справа. (Медленно кладет трубку.) Только бы нам не помешали… (В напряженном ожидании застывает у двери.)

Звонок в прихожей. Евгения Аркадьевна выходит и вскоре возвращается, пропуская в комнату Елену.

Е л е н а (очень волнуясь, сбивчиво). Почему вы… Когда я первый раз позвонила… Когда я спросила… Вы не ответили, где Валентин?..

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Это не тема для телефонного разговора.

Е л е н а. Но я… После нашей ссоры… Три месяца… Он не ответил ни на одно мое письмо…

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Сядьте. Вы устали.

Е л е н а. Устала? Да… (Опускается на стул.) Я очень волнуюсь… Плохо себя чувствую…

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (поспешно перебивает). Я ни о чем не спрашиваю!

Е л е н а. Почему он не отвечал на мои письма?

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (не сразу). Не мог.

Е л е н а. Не мог?

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Он не получил их.

Е л е н а (вскакивает). Что случилось?!

Евгения Аркадьевна молчит.

Что с Валькой? Говорите же, не молчите!

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Когда Валя приехал из Харькова… Он пошел в военкомат. Его приняли добровольцем и отправили на Карельский фронт. Еще в январе…

Е л е н а. И он теперь там? Говорите же!

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Сначала я получала письма. Потом они перестали приходить. Потом — совсем недавно — пришел маленький солдатский треугольник. Из госпиталя.

Е л е н а. От Вали?

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. От его товарища. Вали умер у него на руках.

Е л е н а (кричит). Нет! Нет!! Нет!!!

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (глухо). Возьмите себя в руки. Я — мать, и я плачу только по ночам…

Е л е н а. Я не буду плакать…

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а. Я верю — вы не хотели его смерти… Но вы были слишком требовательны к нему. Слишком суровы. Как наше суровое время… А любовь должна хранить, защищать…

Елена медленно идет к двери.

Куда вы? Погодите…

Е л е н а (обернувшись). Вы сказали — защищать. Я так и хотела — сохранить в нем лучшее…

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (жестко). А потеряли его самого.

Внезапно пошатнувшись, Елена хватается за спинку стула.

Что с вами?

Е л е н а. Голова закружилась… Уже прошло.

Е в г е н и я  А р к а д ь е в н а (нерешительно). Я бы предложила вам полежать… Но мне… Мне нужно уходить.

Е л е н а.