Записки беспогонника - Сергей Голицын

— Послушайте, это волк! — испуганно выдавил Итин.

Он схватил меня за рукав полушубка, потом отпустил, потом забежал вперед. Дескать, если волк нападет на нас, то пусть на Голицына прыгнет в первую очередь.

Я оглянулся. Волк все стоял, худой, взъерошенный. На меня сверкнули два зеленых глаза… Я снял шапку и, неистово размахивая ею и крича диким голосом, побежал навстречу зверю.

Волк отпрыгнул и скрылся во мгле. Мы быстро зашагали, Итин впереди по запорошенной снегом дороге, я сзади — след в след. У него было слабое сердце, он шел, пыхтел и задыхался.

— Вот, вот, опять! — завопил он.

Да, в стороне от дороги беззвучно двигался темный, взъерошенный зверь с зелеными светящимися глазами. Трижды, дикими криками и размахивая шапкой, я отгонял его. Он отстал от нас, когда мы подошли к кухне участка Терехова, помещавшейся посреди поля в колхозном сарае.

Повар и девчата, чистившие картошку, ахали и охали, услышав наш рассказ.

Повар — здоровенный чернявый детина — поставил перед нами миски с несколькими кусочками холодного мяса, размером с конфетку каждый — такова была порция рабочего на завтрак.

Повар этот оказался Николаем Самородовым, впоследствии лучшим моим командиром отделения и близким мне человеком до самого конца войны.

— Нет, нет, мне не до еды, — отказался Итин дрожащим голосом и отставил миску.

А я съел и свою, и его порцию мяса, да плюс еще холодной каши и набил брюхо до отказа.

Мы двинулись дальше в сопровождении девчат и благополучно прибыли в Озерки. Я пошел домой, а Итин направился в штаб.

На следующее утро он меня встретил на крыльце штаба.

— Идите сейчас же к начальнику района! — крикнул он таким угрожающим голосом, что у меня сердце дрогнуло.

Я вошел в кабинет Зеге, предчувствуя взбучку. Но за что?

— Ответьте мне, — возбужденно бросил Итин, — кого мы с вами ночью видели?

— Как кого? — недоумевал я. — Волка видели.

Все бывшие в кабинете Зеге принялись хохотать.

— Это вы заранее договорились, — смеялся Николай Артурович.

Я узнал, что ночью, когда Итин явился в штаб, там шло совещание. Возбужденный, он рассказал о нашем приключении, но никто ему не поверил и его подняли на смех. Теперь он жаждал, чтобы я подтвердил его рассказ.

Как мы оба ни убеждали слушателей, как ни передавали разные красочные подробности, так нам никто и не поверил.

Читатель, неужели ты тоже считаешь, что все это я сочинил?

В нашем УВСР-341 нравы были достаточно простые, и такого грабежа, подхалимства, бюрократизма, как в УВПС-100, у нас не было.

Зеге имел четырех иждивенцев и, конечно, кормил их лучше, чем нас; злые языки трепали об этом постоянно.

Простому смертному попасть на прием к Богомольцу было практически невозможно, а Зеге принимал в определенные часы всех, внимательно выслушивал жалобы и стремился выполнить просьбу.

Мне и Некрасову трудно было заниматься в толкучке штаба, да и работа наша считалась секретной. Зеге приказал поставить наши столы в его кабинете, но под честное слово, что мы нигде не будем болтать о том, что услышим.

Так я смог ознакомиться со всей системой руководства Зеге. Его рабочий день равнялся 18 часам. Он вникал во всякую мелочь, при нем начальник отдела снабжения Гофунг был простой пешкой. Он сам распределял обмундирование, продукты. Из подохших с голоду колхозных коровьих и овечьих трупов и наших конских он организовал мыловарение и выделку кож, лечил чесотку у лошадей и у девчат, тщательно следил за питанием ИТР и рабочих, иногда сам составлял меню. Воровать при нем из кладовых и из столовок было практически невозможно. Ежедневно он сам выезжал на производство, где тоже вникал во всякую мелочь. И комиссар Сухинин, и главный инженер Карагодин при его единоначалии фактически тоже были пешками.

Горе было тому, кто уличался в каком-либо проступке. Зеге вызывал такого в кабинет и крыл немногосложно, но так, что тот выходил от него как ошпаренный.

У нас было много девчат. Иные наши работники забывали о своих законных женах и заводили так называемых ППЖ — то есть «походно-полевых жен». Случалось, они расходились и с этими временными, отбивали их друг у друга, ссорам и дрязгам не было конца.

Зеге неизменно вызывал легкомысленные парочки и начинал с ними говорить по душам, всячески стремясь наставить их на путь истинный. А Некрасов и я, наклонившись над своими столами, чертили и с интересом слушали.

Зеге сам проводил среди штабных политзанятия и говорил всегда убедительно и красноречиво. Таким он был и на совещаниях, приказы писал длинные и грозные. К полуночи он вставал и, расхаживая по кабинету, рассказывал Некрасову, Подозерову и мне разные интересные истории из своей жизни, а через полчаса говорил нам:

— А теперь, ребятки, спать! — И мы расходились, а он еще оставался.

Между прочим, зав. столовой ИТР нам рассказывал, что Зеге потихоньку ему шепнул, чтобы нам троим работникам техотдела — Некрасову, Подозерову и мне — накладывались порции побольше.

Питаться мы стали определенно лучше. Увеличился хлебный паек — вместо 600 граммов стали выдавать 800; однако мне все равно не хватало. Иногда удавалось урвать второй обед на участках старших прорабов Терехова и Американцева, к которым я был прикреплен. Иногда у меня оставалась крупа от командировочного сухого пайка, и хозяйка мне варила кашу.

Наконец, Некрасов и я нашли дополнительный источник добывания продуктов питания.

Озерковские колхозники к ноябрю рожь и пшеницу кое-как убрали, но просо убрать не поспели, как пошел снег. Деревенским ребятишкам и старухам было строжайше запрещено натирать просо вручную для себя, пусть добро погибает под снегом. А Зеге получил официальное разрешение от райисполкома на сбор проса. Он сформировал команду из слабосильных и из работников штаба за исключением главбуха, Итина, Некрасова и меня. Штабные возмущались, но шли, а хлыщеватый молодой бухгалтер расчетного стола Макаров вздумал отлынивать. Зеге публично назвал его пройдохой и погнал натирать просо.

Некрасов и я, воспользовавшись просяной кампанией, отправились якобы на проверку выстроенных огневых точек, а сами повернули на просяное поле, разумеется, не на то, где пыхтели штабные. Мы вкалывали там, разумеется, для себя, три дня подряд до мозолей на ладонях и натерли килограммов по 20 каждый. Впоследствии Некрасов нудно и долго толок просо по ночам в ступе, а я променял свое на пшено из расчета 3 к 1.

С просом же, собранным штабными, получилась осечка. Его набрали 3 тонны и повезли на районную крупорушку, а там какой-то уполномоченный главнюк из Саратова наложил на него арест как на незаконно собранное. Зеге пытался хлопотать, но выручить просо не смог.

Расскажу одну историю.

У меня пропала маленькая иконка Преподобного Сергия, с которой я никогда не расставался, она была на мне, когда в 1932 году я тонул в сибирской тайге. Уехав на войну, я ее носил в тайнике подкладки гимнастерки. Пропажа очень меня огорчила, но я молчал. Прошел целый месяц, и вдруг я неожиданно увидел ее у своего хозяина в киоте.