Записки беспогонника - Сергей Голицын

Дед мне сказал, что нашел ее на улице, и никак не хотел поверить, что икона моя. Тогда я сказал, что поперек лба святителя ногтем проведена черта. Икону вынули, убедились, что черта была, и отдали мне мою драгоценность.

Дед мне признался, что считал нас троих за нехристей-большевиков, я ответил, что таковым является лишь Некрасов, недавно подавший заявление в партию.

С того дня хозяева совсем по-иному стали относиться ко мне; то они открыто выказывали к нам неприязнь, как к насильственно к ним вселенным, а теперь стали разговаривать со мной по-человечески и, к великому удивлению Некрасова и Подозерова, порой угощали меня молоком и даже обедом.

А икона всю войну прошла вместе со мной, зашитой в тайнике гимнастерки. Кстати, на трупах многих наших военных находили в тайниках иконы или кресты.

Расскажу еще одну историю.

Я был прикреплен к участкам старших прорабов Терехова и Американцева, а Некрасов к участкам Эйранова и Конорова.

Кроме чисто топографических работ — нанесения построенных огневых точек на схему, мы должны были следить, чтобы все размеры по противотанковому рву и огневым точкам соответствовали бы чертежам.

Я уже упоминал, что Эйранов сам не умел руководить техникой работ и был слишком доверчив. Пока помощником у него являлся Мирер — инженер опытный и добросовестный — все шло хорошо, но Мирера куда-то перевели от нас совсем и вместо него Зеге назначил инженера Пылаева — человека легкомысленного и ленивого.

И Эйранов, и Пылаев на производстве почти не бывали и, в свою очередь, все строительство передоверили техникам и начальникам колонн мобнаселения. Наши кадровые стройбатовцы строили огневые точки и научились их строить хорошо, а мобнаселение копало противотанковый ров.

И вот как эти начальники колонн обманули наше руководство: они недокапывали ров на 40 см, но зато из выкопанной земли на 40 см поднимали бруствер. Глубина рва как будто получалась правильной, но многие огневые точки, расположенные за рвом из-за высокого бруствера, оказывались слепыми. А на границе нашего УВСР с соседним на дне рва получилась ступенька размером в те же 40 см.

Некрасов все это пронюхал, но вместо того, чтобы сообщить об этом, если не хотел Эйранову, то Зеге и Итину, он донес в Особый отдел. Живя вместе с ним, я видел, как он ночью при свете коптилки писал этот донос на нескольких страницах, но думал, что он пишет письмо.

Уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Грязев, которому решительно нечего было делать, обрадовался этому грязному доносу чрезвычайно и повел следствие. Начались допросы, заварилась каша, которая грозила большими неприятностями Эйранову и Пылаеву.

Враги Эйранова и прежде всего старший прораб Коноров ликовали: опять поймали на очковтирательстве того, кто первым выполнял план.

Зеге очень ценил Эйранова и хотел во что бы то ни стало его выручить. Грязев, как и полагается таким людям, был тупица, и Зеге направил следствие на ложный след. Он говорил, что надо проверить прежде всего — все ли у Эйранова в порядке с точками, а обо рве упоминал вскользь.

Ночью рабочие ту проклятую ступеньку на дне рва сбили лопатами наискось и замаскировали снегом, а наутро Итин и я по поручению Зеге отправились на проверку. Оба мы были исполнены искреннего желания оправдать Эйранова.

Мы убедились, что все точки сидели на месте, а то, что из иных был плохой обстрел, мы свалили вину на свежевыпавший снег. И ров так был занесен снегом, что никто бы не смог разобраться — докопали ли его до заданной глубины или подсыпали бруствер.

Из УВПС прибыла комиссия в составе инженера Фрадкина и моего школьного товарища Красильникова. Водил их по участку Эйранова я. Какова действительная глубина рва, они не заметили. И мне не трудно было получить от них благоприятный официальный акт.

Таким образом, дело кончилось благополучно. Некрасов со своим доносом остался в дураках, но, зная о моем активном участии в этой истории, он с того дня остро меня возненавидел.

Однако Зеге вынужден был издать приказ и закатил Эйранову строгий выговор, а Пылаеву еще с предупреждением.

Ноябрьский приказ Сталина обрадовал всех бодростью своего тона, но за этой бодростью чувствовалось страшное недовольство действиями наших союзников, которые всячески оттягивали открытие второго фронта. Мы понимали, что 9/10 гитлеровской мощи напирает на нашу страну.

Под Сталинградом шла насмерть упорная, тяжкая битва. Газеты о ней много писали, и все же они преуменьшали ту истинную героику сражений, о которых я слышал впоследствии несколько совершенно легендарных и потрясающих рассказов.

В 20-х числах ноября были опубликованы известия, которые нас всех просто потрясли. Мы рассматривали карту той блестящей и гениальной операции, когда выдвинулся один из наших лучших полководцев, бывший заключенный Рокоссовский.

В Сталинграде враг попал в глупейшую ловушку, и весь декабрь кольцо наших войск все крепче и все неотвратимее сжималось вокруг него. Танковая армия Манштейна не смогла выручить армию фон Паулюса и покатилась на запад от Дона и по Кубани.

У нас в глубоком саратовском тылу настроение сразу поднялось, как будто можно было впервые сказать:

— Да, хотя и неопределенно далеко и туманно, но конец виден!

Мобнаселение было распущено по домам. Работать мы стали не столь напряженно, не по 12, а по 8 часов в сутки.

И тут впервые несколько человек получили разрешение съездить к себе домой за теплыми вещами.

Попросился и я, но Зеге категорически отказал, так как из УВПС только что прибыла бумажка с требованием перевести меня туда, а Зеге, сославшись на мою чрезмерную перегруженность, оставил меня при штабе.

В числе прочих ехала в Москву и жена Терехова. Я попросил ее зайти к моей сестре Кате. Последние два месяца я не имел никаких известий ни от родителей, ни от жены и никак не мог наладить переписку.

Я написал письмо — просил прислать совершенно невозможные вещи вроде одеколона, туалетного мыла, шерстяных носок и даже валенок, но потом, чувствуя, что переборщил, приписал, что, в сущности, ничего мне не нужно, кроме вестей из дома.

Недели через две жена Терехова вернулась обратно, всем москвичам она исполнила поручения, всем привезла если не подарки, то письма, а мне объявила:

— Ну и хороши ваши родные! Вышла мрачная старуха (это была свекровь моей сестры Кати) и даже на порог меня не пустила.

Жена Терехова сказала это при всех в штабе. Слушатели захихикали, злорадно на меня поглядывая.

А спустя несколько дней я получил от Кати письмо, что еще месяц назад скончался мой отец. Он умер от старости и от плохого питания в Новогирееве, у сестры Маши, которая незадолго до того перевезла к себе родителей из Дмитрова. Об отце ничего рассказывать не буду, о нем расскажут 700 страниц его интересных воспоминаний, которые он довел до 1916 года.

Всю первую половину войны я был молчалив и угрюм, а тут совсем углубился в себя, ни с кем не разговаривал, только жадно набрасывался на газеты. Наконец получил письмо от жены. Жена и дети жили под Ковровом в колхозе вполне благополучно. Я очень тосковал по сыновьям, оставаясь один, начинал разговаривать с ними вслух, звал их по именам. Только при встречах с капитаном Финогеновым немного отводил душу.