Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

Из наиболее известных: Ида Рубинштейн уехала в 1910 году, Вацлав Нижинский – в 1911-м.

В 1914 году распрощалась с родиной Анна Павлова. Она не чувствовала себя одиноко на чужбине, она стала считать Англию своим родным домом.

Как мне сейчас понятны ее чувства…

Партнерами великой балерины на Западе были покинувшие Россию вслед за ней московские танцовщики Козлов, Волинин, Новиков.

Сразу после революции, в 1918-м, эмигрировала Тамара Карсавина, тоже поселившаяся в Британии.

В начале 20-х годов из России хлынула балетная волна, эмигрировали известные и малоизвестные. Многие полагали, что коммунизм – ненадолго, и рассчитывали вернуться.

Для заграницы исход артистов из России стал манной небесной. Большинство балетных трупп там или родилось, или расцвело за счет российских талантов.

Позднее Запад принял в свои объятия балетных артистов из СССР. Пионером был Нуриев. После него – Макарова, Барышников. Незадолго до нас остался Годунов, потом Козловы… Список можно продолжить.

Я и по сей день размышляю, почему в 1980 году мы с Мишей решили не возвращаться в СССР.

«Чего им, собственно, не хватало? Они и здесь все имели!» – знаю, удивлялась богемная Москва. Действительно, «странность» нашего с сыном шага заключалась в том, что мы вроде бы как сыр в масле катались.

Многие годы я больше преподавала за границей, чем у себя дома, сын работал в Большом театре, и у нас были все мыслимые символы сладкой советской жизни. А значит, было чем рисковать при неудачной попытке побега, было что терять при неудаче на Западе.

Чего не хватало? Не хватало свободы. Впрочем, ответ неоднозначен.

К тому времени – нужно ли говорить? – мало оставалось в людях, в частности во мне, от безоглядной романтики послереволюционных лет. Вряд ли у кого-либо сохранялась еще вера в то, что справедливое общество вдруг возьмет и распахнет наконец свои объятия.

В нашем случае внутренний протест, неприятие окружающего копились годами, у меня – десятилетиями. Накладывались друг на друга, на первый взгляд мелкие, штришки несвободы, признаки унизительного отношения к тебе как к крепостному. Тебя приглашают работать за рубежом, но решаешь не ты, а чиновник. Он может и «потерять» приглашение. Тебя заставляют заполнять выездную анкету, где ты в 218-й раз клянешься, что отец твой, Михаил Борисович Мессерер, еврей, зубной врач по профессии, в царской охранке не состоял, большевиков околоточным не выдавал.

…Анкета удовлетворительная, и с милостивого соизволения системы ты получаешь лимитированное право на творчество – постыдную подачку, которую к тому же требовалось выслуживать молчанием. Осознание заняло годы, и по мере того, как спадала с глаз пелена пропаганды и надежд, все чаще бывало гадко на душе…

Сказанное, конечно, лишь пара штрихов, частностей, из которых и состоит общая картина. Так или иначе, мы с сыном постепенно пришли к решению, что хотим жить и работать свободно, стать наконец хозяевами самим себе.

Мы нередко обсуждали с ним все это. Произвол брежневской системы, говорила я, безусловно, нельзя сравнивать с произволом и террором сталинской эпохи.

Он отвечал мне: наша жизнь унизительна по-прежнему (или, как он выразился, «по-брежнему»); мы вынуждены безмолвно лгать, молчанием поддерживая режим. Уехав, мы выразим протест, забьем хоть и маленький, но свой гвоздик в гроб системы. Если каждый забьет тот гвоздик, что ему по силам, может быть, крышку гроба и удастся заколотить?

При Брежневе самые честные, самоотверженные публично протестовали. Давали приют великому антисоветскому писателю. Герои выходили на Красную площадь, зная, что попадут в психушку.

Другие бежали за границу, а это тоже, доложу вам, требовало мужества. Не предскажешь, как сложится жизнь в эмиграции, где далеко не всем открылись безграничные возможности. Мы знали примеры – достоверно, не из газет, – как артисты, попав на Запад, влачили там полунищенское существование.

…Но даже если нам и не улыбнется удача, мы сможем сказать своим внукам, что поступили честно, отказавшись пресмыкаться перед системой, убивающей в человеке человека.

По крайней мере, они, наши внуки, родятся свободными людьми.

В плане творческом: в те годы политика в Большом и в его школе привела к тому, что давние, славные традиции были прерваны, при этом – что очень важно – взамен не дав чего-то равноценного. Педагоги, которые и являли собой сущность московской школы, покинули ее стены: Елизавета Гердт, Михаил Габович, Александр Руденко, Асаф Мессерер, хореограф Касьян Голейзовский… Я видела: в Москве творческие, независимо мыслящие артисты не нужны, мешаются. Впрочем, мешали в то время вообще независимые личности. В моем тогдашнем сознании эта театральная политика неразрывно связывалась с общей атмосферой лжи, застоя и уныния, характерной для брежневского периода.

Речь идет о 60-х и 70-х годах. Большим театром в тот период руководил Юрий Григорович. Редко мне доводилось встречать столь сложные фигуры. Несомненный талантище. Много было найдено нового. Однако столько важных элементов классической школы оказались утерянными. Пожалуй, безвозвратно.

…Думаю, историки, да и практики балета еще не раз обратятся к оценке периода «до Григоровича».

Возможно, я заметила раньше других и поняла, что возврата к лучшим временам театра в обозримом будущем ждать не приходится. Так же считал и мой сын.

Да, говорили мы с Мишей обо всем таком часто, но одно дело – говорить, другое – действовать. «Не поздно ли? – спрашивала я себя. – Ведь мне уже за семьдесят!» Кроме того, бежать, конечно, очень небезопасно.

Что же, продолжать вариться в этом?

Почему бы не эмигрировать легально? Подать заявление, ждать милости верхов…

Она могла и не последовать. Мы были на виду. Урон престижу СССР, как его понимали в Кремле, оказался бы слишком велик. Скорее всего, нас бы не выпустили. А чужой опыт учил, что такой оборот событий обрекал неудачников на остракизм.

Например, после попытки легально получить разрешение на выезд в Израиль на известного танцовщика Кировского театра Валерия Панова, вознамерившегося отправиться туда с женой Галиной, спустили всех собак, чтоб другим неповадно было.

Остаться за границей? Нелегко на это решиться… Думала я, конечно, и о родственниках. В Москве случился бы скандал…

Затем ситуация стала нагнетаться. Сын Асафа, мой племянник, сейчас Народный художник России, Борис Мессерер с женой, знаменитой поэтессой Беллой Ахмадулиной, приняли участие в создании «подпольного» альманаха «Метрополь», считавшегося властями крамольным, антисоветским (хотя ничего особенно антисоветского там вроде и не нашлось). Белла и Боря сочли это своим гражданским долгом.

Другой мой племянник, журналист и переводчик, сын моего любимого покойного брата Эммануила, неожиданно подал заявление на эмиграцию в Израиль.