Nevermore - Гарольд Шехтер

— Ваше имя, полковник Крокетт, — настоящее «сезам, откройся».

— Чего откройся? — озадаченно переспросил он.

Я принялся изъяснять ему основное и производные значения этой фразы, сопровождая комментарий кратким изложением сказки «Али-Баба и сорок разбойников», включенной в знаменитое собрание «Тысячи и одной ночи» — массивный, богато иллюстрированный том в переводе прославленного ориенталиста Антуана Галлана,[44]который был одной из главных услад моего детства. Но я успел сообщить моему слушателю самое поверхностное представление об этой книге, прежде чем достойный служитель, по-прежнему перемещавшийся с несвойственным столь почтенному возрасту проворством, вновь предстал на пороге и поманил нас за собой.

Проходя через множество хитро переплетенных коридоров, мимо просторных помещений, составлявших первый этаж дома, я не мог не отметить неслыханную эксцентричность его декора, столь же неистово, чтобы не сказать фантастически эклектичного, как и фасад здания. Выбор и распределение орнамента, отделки и украшений явно преследовали одну-единственную цель: поразить и ослепить взор. Ни малейшей заботы о гармонии, о единстве происхождения или стиля. Глаза разбегались, блуждая от одного объекта к другому, не задерживаясь ни на одном — ни на огромных резных идолах нецивилизованных обитателей Микронезии — ни на мумиях кошек из Древнего Египта, выставленных в богато украшенных саркофагах, — ни на изысканных резных трубках для опия из языческого Китая.

Разнообразие и чужеродность этих многочисленных артефактов, заполнявших дом, близко напоминало собрание редких и экзотических курьезов в прославленном Музее Балтимора.

Наконец, нас обоих провели в огромный зал, набитый, как и все другие помещения дома, причудливым и несогласованным набором безделушек, как-то: бивни моржа, украшенные тончайшей резьбой, — скорлупы африканского кокосового ореха, превращенные в гротескные маски, — детеныши аллигаторов, то есть их чучела, расставленные в игривых позах, — и многое, многое другое. Один угол комнаты полностью занимало вместительное кресло или, скорее, трон с подлокотниками из розового дерева, увенчанными ухмыляющимися головами дельфинов. На этом замечательном престоле восседал не менее замечательный, хотя и несколько пугающий образчик женской половины рода человеческого — по всей очевидности, та самая особа, с которой мы — я и Крокетт — намеревались побеседовать.

Она была облачена в красивое платье из темного, цвета спелой сливы шелка, отделанного черным кружевом и скрепленного на груди огромной брошью-камеей, однако в глаза бросалась не столько изысканность наряда, сколько необъятность ее форм. Постараюсь соблюсти деликатность и такт и скажу только, что миссис Генриетта Никодемус отличалась редкой корпулентностью: с мясистыми руками, что пара копченых виргинских окороков, с двойным, и тройным, и четверным подбородком, кои, подобно мраморным ступеням, спускались к снежным просторам ее необъятного бюста. Казалось вполне уместным, что ее покойный супруг, основавший свое состояние на китобойном промысле, выбрал себе спутницу жизни, чья плоть, по видимости, состояла из той же прозрачно-белой субстанции, которой столь успешно торговал покойный, — сиречь из насыщенной жиром ворвани.

Но вопреки своему немалому весу вдова (о возрасте ее судить было затруднительно, хотя рубеж полувека она, конечно же, переступила) оказалась столь же легка на ногу, как и ее морщинистый слуга, ибо, едва она завидела полковника, туша ее легко взметнулась с кресла и, переваливаясь с ноги на ногу, с поразительной скоростью устремилась навстречу ему.

— Это вы, дорогой мой! — вскричала вдова, и ее темные, маленькие и круглые глазки, похожие на крошечные, утонувшие в сдобном тесте изюмины, так и прилипли к его лицу. — Я не поверила, когда Тоби мне сказал.

— Честное слово, это я! — ответил полковник, с некоторым смущением поглядывая на леди. — Но не могу сказать, что я припоминаю знакомство с вами…

— Не было никакого знакомства! И все же я словно давно знаю вас, давно люблю, как друга, потому что ваши потрясающие мемуары прямо-таки пленили меня. Столько приключений! И как увлекательно вы рассказываете о них!

Большое спасибо, мэм, — с легким поклоном ответствовал Крокетт. — Приятно такое слышать.

Вдова продолжала свою речь, взирая на полковника с нескрываемым обожанием:

— И выглядите вы в точности так, как я себе представляла, только одеты куда моднее, чем можно было ожидать от «короля Дикого Запада».

С негромким смешком мой спутник ответил:

— Старые шкуры — самое оно для охоты, но для визита к славной дамочке совсем не годятся.

Из глотки матроны вырвалось радостное восклицание, тембром и звучностью слегка напоминавшее брачный клич североамериканского журавля.

— Говорите, говорите, полковник Крокетт! — поощрила — она. — Я готова слушать вас целый день.

Поскольку я знал, что полковнику достаточно самого легкого поощрения, чтобы впасть в один из своих бесконечных монологов, и поскольку я опасался, как бы он не понял любезную гиперболу буквально, я поспешил кашлянуть и тем самым отвлечь внимание хозяйки от своего спутника.

Сия стратагема увенчалась немедленным успехом. Солидная вдова бросила заинтересованный взгляд в мою сторону и спросила:

— А кто же этот красивый — хотя очень унылый — юноша?

— Мистер Эдгар По, — представился я, светски поклонившись. — К вашим услугам.

По? — удивилась она. — Родственник покойного генерала Дэвида По?

— Я горд тем, что прихожусь ему внуком, — провозгласил я, подтверждая се догадку кивком.

— Тогда вы, наверное, в родстве и с той замечательной, несчастной молодой женщиной, покойной Элизабет По?

— Она была моей возлюбленной матерью, — дрожащим от горестных чувств голосом ответил я.

Сложив руки на своей необъятной груди, вдова провозгласила:

— Ее безвременная кончина была великой утратой для каждого ценителя театра.

— Это была неописуемая трагедия для всех, кто ее знал! — трепетно подхватил я.

— Но чему я обязана честью принимать у себя двух таких выдающихся джентльменов? — спохватилась вдова.

— Повод нашего визита, — начал я, — уходит корнями в ту эпоху, когда американские подмостки еще имели счастье служить сценой для несравненных выступлений моей дражайшей усопшей матери!

— В самом деле? — удивленно переспросила миссис Никодемус, поглядывая то на меня, то на Крокетта. — Но ведь это было так давно!

— Совершенно верно, — согласился с ней Крокетт. — Заранее и не скажешь, как дело обернется по прошествии времени. Вот я знал одного парня по имени Сайрус Кульпеппер, которому пуля в зад угодила во время одной заварушки с краснокожими, и так глубоко эта пуля засела в мясе, что нипочем ее выковырять не удавалось. Ничего, старина Сайрус скоро оправился, и вот как-то раз — то ли десять, а то и все пятнадцать лет спустя — садится он за стол пообедать и чувствует, что-то такое шевелится в глотке, словно он вишневой косточкой подавился. Он давай кашлять, и кхекать, и отплевываться, и вдруг эта штука выскакивает у него из глотки и летит через весь стол. Та самая свинцовая пилюля! Чтоб меня разорвало, если она не поднялась из его задницы прямо в горло!