Nevermore - Гарольд Шехтер

О заключительной части визита ничего интересного сообщить не могу. Тоби принес поднос с чаем и пирожными, мы с полковником отведали эти лакомства, причем наша хозяйка проглотила с полдюжины пирожных, прежде чем я справился с первым, продолжая при этом настаивать, что ее благополучие и самая жизнь зависят от нашего согласия присутствовать на маскараде. В конце концов мы уступили ее требованиям и, уточнив день и час, на который было назначено увеселение, поблагодарили за оказанное нам гостеприимство и откланялись.

К тому времени, как мы вышли на улицу, дождь прекратился, хотя небосвод оставался печальным и серым. Мы с Крокеттом сели в его коляску и поехали в сторону Эмити-стрит, занимая себя по дороге бессвязной беседой. Через двадцать минут мы подъехали к дому. Выходя из коляски, я перехватил взгляд полковника, направленный куда-то мне за спину. Я повернул голову и увидел, что его внимание привлек небольшой, но бросающийся в глаза предмет на ступенях моего скромного обиталища. То был почти круглый сверток, небрежно обмотанный коричневой бумагой и перевязанный грубой веревкой.

— Не припомню, чтоб эта штука была тут, когда я приехал за вами поутру, — сказал Крокетт, нахмурившись.

— Нет, ее не было, — согласился я, подымаясь по ступенькам. — Значит, доставили в наше отсутствие.

Присмотревшись к посылке, я убедился, что она и в самом деле предназначалась мне: толстым черным углем на обертке было выведено мое имя. И хотя оно состоит всего из двух букв, отправитель ухитрился допустить ошибку, поскольку адрес выглядел так: «М-р Э. А. Поэ, Эмити-стр».

Я наклонился и поднял небольшой сверток. Он оказался тяжелее, чем я ожидал, а внутри было что-то мягкое и податливое. Местами конверт был испещрен жирными бурыми пятнами. Что-то смутно, однако ощутимо неприятное было в этой посылке, что-то, вызвавшее инстинктивное отвращение в моей душе.

Я отнес посылку обратно к коляске и, положив ее на сиденье возле Крокетта, стал возиться с веревкой, затянутой с поистине дьявольской изобретательностью. Меня пробирала невольная дрожь. Присмотревшись к тому, как я мучаюсь с неподатливым узлом, полковник внезапно сказал:

— Позвольте мне, напарник!

Ухватившись обеими руками за веревку, он резко дернул, издав характерное уханье, и порвал ее надвое. Коричневая бумага развернулась, и я в ужасе и изумлении уставился на чудовищный, непостижимый предмет, представший моему взору.

— Старый Сэм! — вырвалось у полковника. Насколько я понимаю, так в Теннесси именуют дьявола.

То был аккуратно свернутый ремень из шкуры какого-то животного. Ухватившись за один конец этого омерзительного подарка, пограничный житель поднял его, развернув во всю длину — приблизительно два с половиной фута. Судя по цвету, плотности и состоянию кожи, лошадь, с которой ее сняли, страдала от жестокой чесотки. Приставшие изнутри к шкуре липкие частицы жира и тканей усиливали отталкивающее впечатление — этот кусок кожи словно только что содрали с мертвого или умирающего животного.

— Что, по-вашему, это означает, По? — спросил Крокетт, с гадливостью взирая на этот омерзительный предмет.

Я готов был откровенно признаться в полнейшем недоумении на этот счет, как вдруг заметил, что по своим размерам эта полоса кожи напоминает ремень для правки бритвы. Резкий вздох вырвался из моей груди.

— Расшифровали? — заинтересовал Крокетт, сощурив глаза и внимательно присматриваясь ко мне.

— Действительно, я сделал дедукцию и определил смысл этого омерзительного предмета, — печально отвечал я. — Он послан в напоминание о той угрозе, о которой вы сами поведали мне во время путешествия в обреченный дом Ашеров, — это весть от человека, который, по вашим словам, клялся «пустить мою шкуру на ремень для правки лезвия».

Какое-то время покоритель границы молча и глубоко озадаченно взирал на меня.

Потом его глаза и рот широко раскрылись, и он воскликнул:

— Это вы насчет того ядовитого пресмыкачего Нойендорфа! Разделайте меня на медвежьи отбивные, По, если вы не угодили прямо в яблочко!

Природа человека устроена таким образом, что сверхизобилие впечатлений, как приятных, так и болезненных, ослабляет воздействие каждого из них в отдельности.

Как излишек чувственных удовольствий делает менее интенсивной каждую нашу радость, так и совокупность скорбей умаляет бремя, каким ложится на плечи одно-единственное огорчение.

Подтверждением тому могла служить ненавистная посылка, оставленная на ступенях моего дома Нойендорфом. Случись нечто подобное в пору длительной безмятежности, внезапное вторжение столь пугающего, ошеломляющего предмета в нашу жизнь повергло бы меня в состояние мучительной тревоги. Теперь же, когда посылка явилась в пору столь продолжительных, столь небывалых волнений, я воспринял ее как еще одно досадное обстоятельство в долгой чреде иных неприятных событий. Хотя, конечно же, зловещее напоминание о неукротимой мстительности Нойендорфа отнюдь не ободрило меня, другие, более важные проблемы не позволяли даже сосредоточиться на этой.

Да и то беспокойство, которое я почувствовал при получении отвратного послания, было рассеяно полковником Крокеттом. Восседая в коляске и небрежно помахивая зажатым в правую руку заскорузлым куском шкуры, он объявил, что все это служит лишь неопровержимым доказательством трусости и малодушия Нойендорфа.

— Слушайте, По! — восклицал он. — Кабы я вознамерился содрать с кого шкуру, стал бы я ерундой заниматься и посылать этому человеку на дом конину? Нет, сэр, — я бы явился одним прекрасным утром к нему на порог с самым острым из моих охотничьих ножей в руках и разделал бы его быстрее, чем сова мышь проглотит. Помяните мои слова, По, — от подобных забав никакого вреда не будет.

И, перегнувшись через передок коляски, он презрительно махнул рукой, стряхнув отвратительную штуку в канаву, где на нее тут же набросилось стадо свободно пасущихся свиней.

Среди множества забот, терзавших мой разум в дни после нашего свидания с миссис Никодемус, одной из наиболее неотложных была подготовка к предстоявшему гала. Прежде чем отпустить нас, миссис Никодемус просила нас к Крокеттом привести с собой на празднество спутниц, чтобы вполне слиться с обычными ее гостями, которым полагалось являться в сопровождении лиц противоположного пола. По возвращении домой я обсудил этот вопрос с Виргинией, и она приняла приглашение с величайшим энтузиазмом. Мне тут же пришло в голову, что мы с сестрицей могли бы произвести неизгладимое впечатление, появись мы в костюмах на единую историческую или художественную тему, чтобы вместе представлять нечто вроде живой картины.

Когда на следующее утро я сидел в кабинете, ломая голову над все еще непостижимым смыслом «NEVERMORE», мой взгляд случайно упал на том Овидиевых «Метаморфоз» в великолепном (хотя несколько неровном) переводе Драйдена, и вдохновенная идея относительно маскарадного костюма посетила меня. Я поспешил отыскать Матушку и сестрицу и взволнованно поделился с ними своей находкой. Они сразу же оценили ее преимущества, и я удостоился их живейшего одобрения.