Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Умом я понимала: голос у меня в голове чересчур драматизирует, обращаясь не к тому миру, который окружает меня, а к тому, который был придуман и существовал где-то в другом измерении. Этот выдуманный мир нашел отражение во множестве прочитанных мной недавно книг, и не они ли убедили меня, что он более реален, более материален, чем простое и осязаемое общество, частью которого я могла стать?

Быстро осмотрев Зальцбург, я не нашла ни одного памятника процветавшим здесь когда-то еврейским общинам. Это был первый захваченный немцами город; когда потребовалось депортировать отсюда всех евреев, австрийцы взялись за дело с радостью. Зальцбург известен публичным сожжением огромного количества книг на главной площади. Сейчас она стала ничем не примечательной точкой туристического маршрута: богато украшенный фонтан, запряженные лошадьми кареты, возницы которых охотно катают всех желающих по городу. На старой синагоге, превращенной ныне в безвкусный отель, не было даже крошечной памятной таблички. Поиск в интернете подсказал мне, что в Австрии не возводили памятников жертвам холокоста, опасаясь ответной реакции антисемитов и нападений вандалов. Похоже, здесь пытались скорее успокоить антисемитские настроения, чем искоренить их.

Вместо монументов, подсказал мне Google, в городе можно найти так называемые штолперштайн, «камни преткновения» – небольшие мемориальные таблички, вмонтированные в улицы Зальцбурга и других городов в случайных местах. Я внимательно осмотрела улицы невеликого городка, но не нашла ни одной. Тогда я остановилась и спросила о табличках у двух девушек, крутивших музыку на одной из площадей, однако они посмотрели на меня в жутком замешательстве и признались, что никогда о таких не слышали. Я постаралась как можно яснее выражаться по-немецки, настаивая, что таблички должны существовать. Возможно, есть какая-то их карта? Однако мои собеседницы только разозлились.

– Они существуют, но их сложно найти. Посмотрите на той улице справа. Но мы не знаем точно.

«На той улице справа» никаких табличек не оказалось, хотя я обошла ее не меньше пяти раз, уперев взгляд в узкую мостовую. Дальше, на площади, молодые мужчины и женщины в белых костюмах исполняли традиционный австрийский танец, и вокруг них собралась толпа. Мне пришлось отступить на окраины старого квартала к своему дешевому хостелу – нужно было забрать чемодан, – но на удивительно тихом перекрестке трех улиц через дорогу от отеля я вдруг остановилась, прикованная к месту странным чувством дежавю. Вот только…

Это не было мое воспоминание. Даже не мое время: я видела себя в платье с передником с оборками, с двумя длинными косами, перевязанными лентами. Меня тащила вверх по такой же точно улице средних лет женщина – длинная юбка, талия стянута невидимым корсетом, шляпка сползла набок. Мы спешили застать какую-то пожилую даму на смертном одре. Я как будто вспомнила эпизод, случившийся сотни лет назад в городе, где никогда не была, среди домов, которых раньше не видела, и родных, которых не узнавала. Как зачарованная я стояла на углу улицы, разглядывая здание, вызвавшее к жизни это видение, – старый многоквартирный дом, окрашенный в очень бледный оттенок сиреневого с белой окантовкой. Окна его выглядели темными и мертвыми. Почему со мной случилось сейчас это непонятное дежавю, откуда картинка из другого мира? Было воспоминание унаследованным – или придуманным, родившимся из сплава бабушкиных историй? Может, они варились в моей памяти все эти годы, а теперь поднялись на поверхность, чтобы я сняла с них пенки, как бабушка – с куриного бульона? Был теплый летний день, но я бежала к вокзалу, дрожа как от холода. Мне не требовалось так спешить, но я чувствовала: в этом городе живут призраки, и нужно от них отделаться. Если бы я задержалась хоть на секунду дольше, они прицепились бы ко мне, как дибуки[45].

На вокзале я села на поезд, идущий на запад, но не смогла разобраться, следует он только до Мюнхена или дальше. Заранее остановки не объявляли, и мне пришлось ехать в постоянной готовности немедленно выскочить на платформу: каждая остановка занимала не больше минуты или двух. Когда он подъезжал к очередной станции, я проверяла информационное табло и знаки на платформе, пытаясь понять, где нахожусь. В какой-то момент я разглядела на табло слова «Главный вокзал Мюнхена» и бросилась к дверям, пока те не успели закрыться. Контролер, худой пожилой мужчина с белыми усами, пушистыми настолько, что они скрывали его рот, уже готовился к отправлению.

– Мюнхен? – уточнила я у него.

– Йа, Мюнхен, – кивнул он и знаком поторопил меня скорее выйти через уже закрытую наполовину дверь.

Только оказавшись на платформе, я увидела знак с названием – Розенхайм. Быстро повернувшись, я бросилась к вагону, надеясь снова сесть на поезд и крича контролеру, что это не та остановка, но он просто пожал плечами и захлопнул двери, глядя мне прямо в глаза.

Ощущение было такое, будто я только что столкнулась с актом немыслимой жестокости. Грудь болела, легкие горели, ко вздохам примешивались слезы. Я рухнула на горку своего багажа. Сквозь сероватую дымку в отдалении виднелись люди, стоявшие на другом конце платформы и молча за мной наблюдавшие.

Когда я добралась наконец до главного вокзала Мюнхена на пригородной электричке, которую нашла на противоположном конце станции Розенхайм, снаружи лил дождь. Я зашла в кафе на станции и по-немецки заказала кофе. Бариста спросила меня, откуда я, и сказала, что мой акцент очень зюс, то есть милый. Я только предпринимала первые попытки разобраться в этом странном языке, казавшемся одновременно приятно знакомым и устрашающе запутанным, и вместо немецкого зис услышала идишское зис, а потому не знала, считать ее слова комплиментом или снисходительным замечанием. Одно радовало: мое происхождение здесь не было никому до конца очевидно.

– Попробуйте угадать, – предложила я.

– Даже представить не могу, – ответила бариста. – Обычно я сразу могу сказать, откуда человек родом, но в вашем акценте смешалось несколько мест. Чехия? Польша? Швеция? Нидерланды?

Я улыбнулась, глядя в чашку кофе. Она зацепилась за мое твердое ch в ich.

– Отовсюду понемногу, – ответила я.

За обедом в три часа дня двое очень пьяных мужчин предложили мне выйти за них замуж. Они встали очень близко, и я видела, как плещется у них в бокалах пиво.

Очевидцы посоветовали мне не беспокоиться: это часть баварской культуры.

– Мы очень дружелюбны, – сообщил один парень, вцепившись в мою руку.

Я высвободилась и начала придумывать, как бы ретироваться.

Меня спас Маркус – оттеснил тех, кто уже успел напиться, и уселся на соседний стул, защищая от их внимания. Высокий, широкоплечий, типичный немец во всем, за исключением слегка кривоватого носа. Эта особенность делала его узнаваемым, а постоянная веселая полуулыбка смягчала угловатые черты лица. Маркус возник на моем горизонте неожиданно, загородив меня ото всех остальных. Ощущение было такое, словно кто-то прохладной рукой провел по моему лбу – и требовалось только сосредоточиться на том, что находится прямо перед глазами, а все странное и пугающее, оставшееся за его спиной, кануло в небытие. Мы обменялись любезностями, и я поняла: Маркус трезв и вежлив. Он оценил мои очки в толстой оправе и почти удивленно заметил, что я будто вышла прямиком из фильма Вуди Аллена. С учетом всех обстоятельств я простила ему эту банальность, и вскоре беседа свернула в более интересное русло. Я рассказала ему о том, как намереваюсь повторить бабушкины передвижения по Европе, и о том, что Германия неизбежно оставалась последней остановкой на этом пути. Мне казалось, сейчас он перейдет в оборону или предложит другую тему, но Маркус отреагировал на мои слова с искренним любопытством. Оказалось – он сохранял очень серьезное лицо, говоря об этом, но веселая полуулыбка была неистребима, – его предки с одной стороны – меннониты, а с другой – нацисты. Его бабушка хвасталась, что целовала руку Гитлеру. Эти слова прозвучали как вызов или попытка меня шокировать.