Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Выдвинутый Гладстоном бюджет на 1853 год отличался главным образом тем, что сохранял подоходный налог, но снижал или отменял пошлины на все товары и продукты питания, от мыла и страхования жизни до собак и чая. Гладстон говорил почти пять часов (это была самая длинная бюджетная речь за всю историю парламента) и в конце заявил:

Он, как выразился один из его коллег, «совершил в своем восхождении к власти длинный летящий скачок». По словам графа Кларендона, «это был наиболее совершенный финансовый отчет, который когда-либо слышали в стенах парламента, и это одинаково признавали друзья и недруги». Примечательно, что Гладстон умел заглянуть на год вперед, в отличие от своего предшественника, который знал об арифметике ровно столько, сколько требовалось, чтобы подсчитать доходы своего издателя.

Это было время умеренного процветания, подкрепленного бережным отношением Гладстона к идеалам свободной торговли. Британский экспорт никогда еще не рос быстрее, чем в семь лет после 1850 года. Экспорт хлопковых тканей за этот период увеличился вдвое. Экономический либерализм и рост свободной торговли создали беспрецедентный спрос и поддерживали становление, по сути, нового финансового мира. Генри Гайндман, марксист, сумевший совместить свои убеждения с викторианским капитализмом, сравнивал 1847–1857 годы с великой эпохой открытий Колумба и Кортеса. В этот же период у английских викторианцев (по крайней мере, у индустриальных рабочих) зародилась la semaine anglaise — традиция посвящать вторую половину субботы досугу. Работники фабрик и мануфактур проводили субботнее послеполуденное время в мюзик-холлах или на рынках, в пабах или в парках, делали покупки, занимались спортом, выпивали, флиртовали, общались. Многие посвящали свободное время спорту, особенно футболу: в него играли и его смотрели в промышленных городах по всей стране. Субботний поход на футбольный матч стал одним из важнейших ритуалов мужского сближающего общения в Британии. «Сейчас все говорят, — прокомментировал один инженер из рабочего класса, — что суббота — лучший день недели: работаешь меньше обычного, а потом наступает воскресенье». После фабричного звонка мужчины откладывали инструменты и собирались у дверей цехов, готовые «со всей серьезностью предаться удовольствиям».

Дизраэли говорил, что британский народ не любит коалиции — удивительная черта нации, превыше всего ставящей компромиссы. Кроме этого, многое могло бы объяснить еще одно емкое тогдашнее выражение — «воля течения». В 1853 году повсеместно распространилось ощущение, что события выходят из-под контроля и война между Россией и Турцией из-за распада Османской империи неизбежна. В такие моменты голоса пророков и предсказателей судьбы раздаются особенно громко. «Волей течения мы движемся к войне», — написал Абердин в июне 1853 года и всего через месяц повторил: «Нас безнадежно сносит в направлении войны». Слово «течение» было у всех на устах. Но почему трезвомыслящие, рациональные люди чувствовали, словно их уносит неконтролируемый поток? «Хорошо, если бы страну удалось расшевелить, — сказал Дерби своему коллеге. — Однако мы впадаем в гибельную дремоту, за которой следует оцепенение и смерть». Может быть, тяготы жизни развивали в людях безучастность и фатализм, и даже самые опытные и старые государственные деятели предпочитали просто воздеть руки и затеряться в водовороте событий.

Абердин был создан для мирных искусств, но судьба распорядилась иначе. Это был закрытый во многих отношениях человек, надломленный ранней смертью родителей и позднее первой жены. Возможно, именно поэтому он не стремился блистать на авансцене мира. «Вы ищете впечатлений и развлечений в мирских волнениях и зрелищах, — писал он своей знаменитой современнице княгине Ливен. — Я не могу в полной мере выразить вам, как велика моя неприязнь ко всему подобному… С меня достаточно света — я охотно соглашусь не иметь с ним никаких дел свыше того, что диктуют приличия». Через четырнадцать лет после того, как были написаны эти слова, он стал премьер-министром. Он неловко держался и обладал трудным, скрытным характером. Дизраэли вынес ему самый суровый вердикт, написав: «Он держит себя заносчиво и в то же время неуверенно, говорит дерзко и одновременно не вполне ясно, его насмешки холодны, как снега Сибири, его сарказм сух и безжалостен, как Великая степь». Однако были и те, у кого он вызывал симпатию и восхищение. Гладстон называл его «единственным из всех общественным деятелем, которого я по-настоящему любил. Я говорю это совершенно серьезно. Я любил и других, но никого так, как его». Он провел в политике большую часть жизни, но ни разу не впал в циничное самолюбование или лицемерное самоуничижение. Он не был, говоря тогдашними словами, скользким типом. Он был сухим как кость. Пожалуй, невозможно изучать его внешнюю политику, не принимая в расчет его вечное стремление «выполнить свою работу» и «довести дело до конца».

Когда в конце 1852 года Луи Наполеон Бонапарт провозгласил Вторую Французскую империю и стал императором Наполеоном III, мир испустил стон отчаяния. Царь Николай I пришел в ярость, узнав, что этот выскочка посмел причислить себя к правящей династии, но первая молния ударила на Святой земле. Эта почитаемая область, включающая Палестину и святыни Иерусалима, а также территории современного Израиля и Иордании, находилась под властью Османской империи. Новый французский император, традиционно ищущий славы, взял под свою защиту группу католических монахов и поместил серебряную звезду с гербом Франции в святилище Вифлеемской церкви. Кроме того, он захватил ключи от дверей церкви и от священных яслей Христовых. Для Николая I, называвшего себя защитником Восточной православной церкви, то была прямая угроза. Он направил ультиматум о необходимости поместить под его защиту православных монахов и прихожан.

Османская империя не могла допустить подобного безобразия на своей территории. Заручившись поддержкой Франции и Великобритании, правительство Блистательной Порты объявило войну России в октябре 1853 года. В действительности ясли Христовы имели к происходящему мало отношения. «Эта ссора, — писал Палмерстон, — куда уместнее выглядела бы в давно минувшие дни, чем в наше время». В каком-то смысле ее можно было интерпретировать как спор между православными и католическими монахами о том, кто должен охранять Святые места. В этот сюжет отлично вписался бы Ричард I на своем скакуне, но трудно было представить в подобной воинственной позе Дизраэли или Гладстона. На самом деле русские и турки, по сути, воевали за саму территорию и населяющие ее 12 млн человек.

Одни полагали, что это будет короткая война, другие считали, что она может тянуться до бесконечности. В любом случае многие были уверены, что это будет великая война, которая изменит карту Европы. В Register писали, что исход этой борьбы «мог изменить судьбы всего цивилизованного мира».