Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Выборы того лета снова не принесли определенных результатов: виги получили больше голосов, а консерваторы — больше мест, но все в целом были согласны продолжать политику, начатую при Дерби. В одном из своих предвыборных выступлений Палмерстон обратил внимание на любопытный факт: во Франции трактирщик, желая привлечь больше постояльцев, назвал бы свое заведение «Новая белая лошадь» или «У нового золотого креста», тогда как в Англии оно, несомненно, называлось бы «Старая белая лошадь» или «У старого золотого креста». Это проницательное наблюдение достаточно раскрывает английский характер. Принято считать, что Дерби был просто символической фигурой, но в то время никому так не казалось. Виктория как-то сказала бельгийской королеве: «Лучше всего я знакома, пожалуй, только с лордом Дерби, но ведь, в сущности, он и есть правительство. Без него никакие дела не делаются». Его коллеги не вызывали у нее такой уверенности. Королю Леопольду она сказала, что у Дерби «довольно слабый кабинет»: «Но я считаю, им совершенно необходимо пройти это испытание до конца».

Дизраэли как канцлеру казначейства в правительстве Дерби предстояло снять с шеи тори ярмо протекционизма. Он сделал это осторожно и продуманно, выдвинув ряд предложений по снижению земельного налога, чтобы примирить сельскохозяйственные интересы со свободной торговлей. Ему приходилось увещевать, объяснять и доказывать: по словам леди Дороти Невилл, его усилия были сродни попыткам «втащить на гору омнибус, полный деревенских джентльменов». Его финансовая политика, заключавшаяся в сохранении низких налогов и низких государственных расходов, в сущности, не слишком отличалась от политики его главного оппонента из Либеральной партии Уильяма Юарта Гладстона, но он планировал достигнуть поставленных целей иными способами. Гладстон был моральным лидером с твердыми принципами и сильным умом. Налоговые меры Дизраэли опирались скорее на политический расчет. Принципиальность Гладстона связывала воедино финансовые, иностранные и военные вопросы в рамках единого политического курса. Меры Дизраэли, в которых тут и там встречались какие-то причудливые элементы, не добавляли ничего существенного. Когда-то они принадлежали к одной партии, хотя Пиль явно предпочитал Гладстона.

Назначение Дизраэли канцлером казначейства для многих стало полной неожиданностью. В Edinburgh Review отметили: «[Это было] одно из самых поразительных событий во внутренней политике нашего времени. Люди без устали говорили и размышляли об этом. Он сверкал на политическом небосклоне, как звезда первой величины». Дизраэли всегда стремился оправдать ожидания и в декабре 1852 года приготовился произвести сильное впечатление на английский народ своим проектом бюджета.

«Да, я знаю, с чем мне придется столкнуться, — сказал он палате общин. — Мне придется столкнуться с коалицией». Он имел в виду пилитов, сторонников свободной торговли, и разнообразных ирландских депутатов. Дизраэли говорил несколько часов, разъясняя и отстаивая свои меры, но все его усилия пошли прахом, когда против него выступил Гладстон, назвавший его проект легкомысленным и авантюрным. Дуэль двух государственных мужей разыгрывалась на фоне грозы, вспышек молний и раскатов грома, заглушавших одобрительный шум и возгласы, раздававшиеся с обеих сторон парламента. Дизраэли планировал с помощью своего бюджета привести в равновесие национальную казну после того, как инокуляция свободной торговлей едва не погрузила ее в своего рода нервный коллапс, и в то же время он хотел оптимизировать систему налогообложения. Например, сельское хозяйство планировалось вознаградить 50-процентным снижением налога на солод. Когда Дизраэли сел на свое место, Гладстон, вопреки всем прецедентам, вскочил на ноги. «Моя главная цель, — писал он позднее своей жене, — состояла в том, чтобы показать Консервативной партии, как их лидер обманывает и сбивает их с толку, и я имею счастье полагать, что мне удалось этого добиться». Как отмечал корреспондент газеты The Times, речь Гладстона «от начала до конца была исполнена неподдельной искренности и поднималась к самым вершинам высоких чувств, от праведного негодования до решительного протеста». Таков был стиль Гладстона, практически не изменившийся за двадцать пять лет. Один из его коллег называл это «снаружи Оксфорд, внутри Ливерпуль».

Сын Дерби, Стэнли, писал: «Взгляд Гладстона, поднявшегося с места, чтобы ответить, я не забуду никогда в жизни. Его обычно спокойное лицо побагровело и исказилось от ярости, голос дрожал, и те, кто наблюдал за ним, опасались, что он устроит какую-нибудь выходку, несовместимую с парламентскими правилами. Такой сильной сцены я не видел еще никогда». Бюджет Дизраэли отклонили девятнадцатью голосами, и вместе с ним потерпел поражение Дерби. Принято считать, что именно Гладстон нанес решающий удар, но на самом деле бюджет Дизраэли действительно имел глубокие изъяны. «Теперь нас совершенно раздавили, — сказал Дерби. — И я должен приготовиться к поездке в Осборн, чтобы подать в отставку».

В других обстоятельствах его сменил бы Рассел и либеральное правительство, но после устроенной Палмерстоном «расплаты» они вряд ли пользовались доверием страны и к тому же не доверяли друг другу. Королеве пришлось обратиться к бывшим сторонникам Пиля, которые, держась в стороне от обеих партий, успели приобрести репутацию толковых государственных деятелей. Кроме того, они оказались наиболее опытными членами палаты общин. Либералы превосходили партийной численностью, но среди бывших сторонников Пиля было намного больше талантов.

Одни соглашались служить при Расселе, другие — при Палмерстоне, поэтому выбор естественным образом пал на графа Абердина. Он был лидером пилитов и в течение пяти лет занимал пост министра иностранных дел в правительстве Пиля. И он понравился королеве. Ближе к концу года он принял полномочия, четко понимая, что ему нужно примирить либералов и пилитов. Его аудиенция с королевой длилась всего час — главным образом потому, что они уже успели достичь своеобразного соглашения. Абердин был готов создать кабинет, а затем отойти от дел. Это будет его прощальным подарком стране. В предложенный кабинет вошло непропорционально много пилитов, членов старой партии Абердина, и в последнюю минуту потребовалось внести несколько корректировок. В The Times с воодушевлением писали: «Если опыт, талант, трудолюбие и добродетель — необходимые атрибуты для того, чтобы управлять империей», то этот политический эксперимент просто обязан был увенчаться успехом.

Рассела, неизменно горячо пекущегося о чести вигов, или либералов, назначили в Министерство иностранных дел, а Палмерстона — в Министерство внутренних дел (было совершенно ясно, что королева не допустит его возвращения во внешнюю политику). Палмерстон признавался своему шурину: «Последний год я, словно прославленный канатоходец, развлекал публику своими трюками и фокусами. До сих пор мне это неплохо удавалось. Но даже мадам Саки, ловко танцующая на веревке среди разноцветных ракет, вряд ли собирается остаться там навсегда, — окончив выступление, она благоразумно спускается вниз, чтобы избежать опасного падения». Примечательно, что он сравнивает себя со знаменитой цирковой артисткой. Первый совместный ужин нового кабинета состоялся 29 декабря 1852 года, — Палмерстон много шутил и улыбался.

Оставим мадам Саки в артистическом фойе и вернемся к кабинету министров, который стал, пожалуй, самым талантливым и самым опытным собранием за все столетие. Все его члены выступали за умеренный прогресс и свободную торговлю. Присоединившийся к правительству Гладстон оказался одним из лучших канцлеров казначейства в XIX веке. В отличие от Дизраэли, он предпочитал ярким идеям твердую политику. Выбрав казначейство, Гладстон, если можно так сказать, вытянул пикового валета. Он знал, что его ждет тяжелое испытание, но не стремился от него уклониться. Он приобрел привычку к самобичеванию после разговоров с уличными женщинами, проститутками, которых стремился «спасти» от их призвания, и эта привычка обострилась именно в 1840-х и 1850-х годах. Разные биографы писали о его «эмоциональном расстройстве», «беспросветном отчаянии» и «душевных муках». Его переполняли подавленная энергия и подавленный гнев — но вряд ли все это можно угадать в образе величественного старика, который рисуют поздние источники.