Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

секунду я даже испытала то приятное чувство точного попадания, что заставляет людей делиться итогами своих тестов в соцсетях («Поздравляем! Ваш результат выше, чем у 98 % пользователей. Вы – положительно гений!»).

Так-то я что? Заурядный человек, движимый инстинктами и преходящими страстями. Машина желаний, спотыкающаяся во тьме. Жизнь повернула ключ у меня в спине в момент рождения, и я начала кричать и тикать под одни и те же мысли, что и все, – как заводной гомункул, который проработает лет восемьдесят, имитируя все стадии жизни, а потом остановится. Ну и зачем я такая нужна, кому это интересно?

А вот нет, а вот оказывается, я сопричастна грандиозной трагедии современного человека. К тому же я – замечательный образчик, потому что именно так я себя постоянно и чувствую: растерянной, бессмысленной, ущербной, неспособной объять разумом… Все один к одному! А «сновидческое оцепенение» – так и вовсе мое обычное состояние, можно даже сказать – норма. У меня постмодерная травма! Адовы муки, боль и смута – вот мой удел, вот такой непростой я человек…

Не личное Судьбоносное Трагическое Событие, конечно, но да, да! В этом что-то есть… Я начинаю понимать, почему страдание – всемирно конвертируемая валюта художника.

Словом, я поплыла. Опрокинув байцзю и глядя куда-то вдаль сквозь фиолетового Бодрийяра, я уже видела себя с микрофоном посреди большой галереи… Неброская одежда, расслабленная, элегантная поза нога за ногу, затаившая дыхание публика и большие, чудесные работы вокруг. Осиянная взором тысячи глаз, я с очаровательной самоиронией отвечаю на вопрос о своем хрупком внутреннем мире – поломанном, испещренном изысканными изъянами, как японская ваза, склеенная золотыми швами кинцуги. Легкий смех в зале, передайте микрофон, очень хороший вопрос… Видите ли, у меня травма постмодерна… да, травма, интеллектуальный паралич… В сердце всякого художника – ломкий бутон… И далее – остроумные, но, если вдуматься, глубокие соображения – из тех, что еще долго остаются со слушателем и всплывают в голове мглистой дождливой ночью, когда человек становится печален, мудр и одинок…

В этом месте демоны, наблюдавшие все это шоу на моем внутреннем телевизоре, взорвались таким глумливым хохотом, что я немедленно вырубила трансляцию, приземлилась обратно в кафе, на стул, и вытаращила глаза обратно в текст.

* * *

Боже… где я остановилась? Ага, вот. Информационный взрыв. Голодная смерть мозга от отсутствия смысла в избытке информации. Реальность множит сама себя бесконечными копиями и подделками из каждого утюга.

И вот этот бесконечный поток образов из телевизора, глянца, новостей, рекламы и прочего такого и оседлал поп-арт, увлеченно и с энтузиазмом тиражируя и увеличивая их, как заряженные оптимизмом сигиллы благополучия и радости жизни в этом прекрасном мире, где все тупы, счастливы и равны, потому что у всех все одинаковое – от супа до секс-символов.

Утопия, о которой мечтали художники начала века, на деле оказалась такая: равенство – это не когда все одинаково богаты благосостоянием, а когда все одинаково бедны разумом. Скудоумия только и хватает, что на белый шум, в котором что Мао, что Микки Маус – все в равной степени важно и одновременно безразлично, потому что завтра это забудется и будет другое: землетрясение с миллионом жертв или голливудский развод, это без разницы.

Короче, яркий, веселый и злой поп-арт издевательски поддакивал поглупевшим массам – мол, а так и надо! Чего грузиться, когда у всех у нас есть розовая жвачка, из которой надуваются такие большие пузыри!

Ничего не подозревающие массы не поняли, что их троллят и наивно обрадовались, потому что до этого вынуждены были потреблять в качестве искусства абстрактный экспрессионизм – серьезное, пафосное течение, обремененное глубокой философией и психологизмом. Неискушенная публика покорно баранела перед гнетущими полотнами, не в состоянии разглядеть тайных смыслов ни в хаосе брызг, ни в цветных полосках. И критикам приходилось объяснять туповатому зрителю буквально на пальцах, что потрясающая вибрация осколков непроницаемой чувственности в многозначном ноэзисе цветового поля эманирует боль, страх и трагедию человеческого существования. И если он, бревно бесчувственное, не испытывает по такому случаю катарсиса, то… это ничего, не страшно, не всем дано, не каждый обладает рафинированным вкусом, что поделать…

Зашуганная публика, конечно, не могла не испытать облегчения при виде попарта с его дерзкими поцелуями из комиксов, танцующими Элвисами, яркими взрывами и большими всплесками. Им просто нравилось смотреть на эти огромные изображения жарких объятий, и что бы там ни задвигали критики про самодовлеющее бытие знаковых систем, зритель предпочитал незамысловатый комментарий, скопированный из комикса прямо на картину с лучезарными влюбленными за миг до влажного поцелуя: «Мы поднимались медленно… будто больше не принадлежим этому миру… как пловцы в туманном сновидении… которым не нужен воздух…»

О да-а-а-а, люди тайно наслаждались знакомым и понятным, виновато потребляли сладкий, запретный реализм под тонким слоем ненадежных философем. Ну нет, так продолжаться не могло, это следовало прекратить!

* * *

А к тому времени соображение великого американского арт-критика Клемента Гринберга о том, что «всякое глубоко оригинальное искусство поначалу выглядит уродливым» превратилось в один из догматов совриска. Если произведения художника вызывают неприятие, то, скорее всего, это хорошие работы. Если ненависть – великие.

Например, прогуливаясь однажды субботним вечером по Мэдисон авеню, маститый коллекционер Роберт Скалл наткнулся в одной галерее на невзрачные рисунки – не рисунки… ну, в общем, листы в рамах, на которых в стиле Карлсона, где-нибудь в углу очень твердым карандашом была нацарапана пара еле видных слов. Покровитель искусств так возненавидел эти листы, что тут же позвонил художнику и сделался его патроном.

Так родилась звезда минимализма Уолтер де Мария, который создаст такие шедевры как Нью-йоркская земляная комната (выставочный зал с землей на полу, занимает целый этаж, вход воспрещен, смотреть на землю можно только из коридоров); Вертикальный километр (художник забил в землю километровый гвоздь, видна только шляпка, для несведущих выглядит как оброненная монета); и Поле молний (инсталляция из четырехсот громоотводов в пустыне – чтобы увидеть, нужно забронировать ночь в вагончике под открытым небом, гроза не гарантирована, но напрасное ожидание события тоже считается зачетным художественным переживанием).

Минималисты очень продвинули очищение искусства от скверны прошлого. Ну хорошо, хорошо – как бы говорили они – мы избавились от вредных представлений о картине как об окне, сквозь которое видна иллюзия реальности, мы избавились от объема, перспективы, светотени, мазков, рисунка, форм, пропорций, предметов, сюжетов, рам, холста… А что насчет самих стен? Вот как насчет самой идеи галереи или музея? Нет ли чего ретроградного в представлении о том, что нужно приходить в