Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

к ужасу и неприятию, которые будила во мне вся эта драма, примешивалась какая-то щемящая нежность. Сердце, вопреки разуму, то ли сострадало безумию, то ли очаровывалось отвагой этих людей и отправляло им в прошлое непонятные тонны сочувствия.

Поначалу ведь как? Художники честно занимались невинными экспериментами. Наивно верили, что смогут создать новый язык, не зависящий от реальности, философии, культуры и каких-либо еще неорганических примесей. Хотели выделить своего рода неделимые элементарные частицы чистого искусства. Но все «новые языки» являлись на свет увечными или мертворожденными.

Поразительно, но художники тогда искренне верили, что их искусство сможет изменить мир и человечество. Те же футуристы «заявляли без улыбки», что человек научится летать, потому что в его теле «дремлют крылья», и этот новый «человек, умноженный машиной», станет, по сути, киборгом с заменяемыми органами и деталями. Да, а зачат он будет без половой любви и прочих сентиментальных соплей, а исключительно силой духа, потому что «дух человеческий есть непривыкший к работе яичник», который они, футуристы, оплодотворят своим искусством! И заживет эта раса суперменов счастливо, без нищеты, эксплуатации и голода, в городах из железа и хрусталя, подвешенных к облакам за сверкающие шпили небоскребов.

И таких упований было много. Чуть ли не каждый второй не просто «выходил за пределы холста», а попадал прямо в футуристическую фантасмагорию, метафизическую идиллию или ступал на космический астероид, населенный расой совершенных существ, проводящих жизнь исключительно в созидании Прекрасного и последующем его созерцании.

Время такое было. Всех тянуло то ли на революцию, то ли на утопию, что, в принципе, одно и то же. С одной стороны – сумерки богов. В воздухе разлито острое ощущение конца старого мира: Дарвин уже сообщил человечеству, что оно произошло от обезьяны, Ницше – что Бог умер, Фрейд – что круги ада расходятся не под землей, а под каждой черепной коробкой, а Эйнштейн – что все это относительно. С другой стороны – бурный прогресс пробуждал в умах дерзкие грезы.

Художники так страстно перекраивали искусство потому, что хотели переделать мир. И даже верили, что одно ведет к другому.

И тут – вместо всех понастроенных утопий, прогресс выдает человечеству кровавую бойню невиданного доселе размаха. Для европейских мечтателей первая мировая была шоком далеко за пределами банального отрезвления. Трудно даже вообразить масштаб их разочарования и обиды на мир. Жили себе, куражились, поплевывали в бюргеров, радовались достижениям науки и техники, прочили скорое торжество всеобщего счастья… И вдруг цивилизованные страны начинают зверски крошить друг друга из танков, пулеметов, самолетов и прочих свежайших плодов того самого прогресса, на который все так уповали.

Цивилизация со всем своим рафинированным добром типа классического искусства, равенства перед законом, геометрии, поэзии вагантов, этики, индивидуализма, ложечек для соли, нервюрных сводов, вежливости, дирижаблей, крикета, богатого внутреннего мира и хорошо темперированного клавира, – оказалась хлипкой, никчемной декорацией, за которой – мрак и первобытный хаос.

Ну, потрясенные художники и отреагировали. Как умели. Попытались уничтожить не оправдавшее надежд искусство, а заодно – и всю фальшивую западную культуру. Отсюда все эти «мы разрушим все – ради ничего».

А что еще им оставалось? Если разум и культура – враги, то шабаш и абсурд – друзья. Если гуманизм похоронен под горами калек и трупов, значит, варварство звучит гордо. Раз цивилизация поломалась, нужно ее выкинуть. Несите другую!

* * *

А «как сбросить с себя все змеиное, склизкое, все рутинное, борзописское? Все нарядное и приглядное, все примерное и манерное, благоверное, изуверное? Произнося: Дада. Дада – это душа мира. Дада – это гвоздь сезона. Дада – это лучшее цветочное мыло в мире…»

Дадаисты пошли в атаку на искусство и цивилизацию под лозунгом «Дада трудится изо всех сил, добросовестно распространяя повсюду идиотизм!» Во время первой мировой в «Кабаре Вольтер» они истязали мирных цюрихских буржуа с успехом, к которому мало кто из художников приблизится в будущем.

Дело было так. Когда ничего не подозревающий буржуа располагался за столиком и приступал к ужину, дадаисты начинали нечто вроде фрик-оперы. Можно сказать, они ее изобрели. Происходили «кубистические пляски» под «брюистскую музыку» (оглушительный грохот); художники рвали газеты и делали из них «спонтанные работы» (случайные коллажи); двадцать человек с большими барабанами на головах читали «симультанную поэму» (одновременно орали все, что придет в голову) или стихи на трех языках сразу под стрекот печатных машинок.

Публика обижалась, забрасывала творцов гнилыми овощами и вообще реагировала бурно. Дадаисты еще и потому обидно издевались, что иногда играли вполне приличных Рахманинова и Сен-Санса, правда, вперемежку с выступлениями хора революционеров и оркестра балалаечников. К слову, Ленин тогда жил напротив «Кабаре Вольтер», захаживал туда и соприкасался с Прекрасным. Есть даже такая смелая гипотеза, будто он нахватался идей у дадаистов в Цюрихе, а потом приехал в Россию и совершил величайшую в истории акцию дадаистического искусства.

Вечерам дадаистов предшествовала бурная кампания в прессе, где сообщалось, что «все артисты публично побреют себе головы», выступит иллюзионист, прозвучит «содомистская музыка» и, наконец, публике будет представлен «секс Дада». Прохожим раздавали приглашения с эпиграфом «В сердце каждого из нас бухгалтер, часы и маленький пакетик с дерьмом».

А на одной их парижской выставке (вход строго через вокзальный мужской туалет, а внутри ходит голая девица и читает нецензурные стихи) случился дебош. Прибыла полиция, но Тристан Тцара (отец дадаизма, человек с жемчужной головой и газовым сердцем) убедил полицейских, что самое скандальное на выставке – это репродукция гравюры Дюрера, и, если ее убрать, то все будет хорошо. Ну, так и поступили.

В отличие от кубистов и прочих авангардистов с серьезными лицами, безбашенные и отчаянные дадаисты мне нравились. Но при всем веселье эти люди очень последовательно, даже в мелочах типа гравюры Дюрера, продвигали свою основную мысль: раз цивилизация – ложь, то и искусство она заслужила только такое дикое – скандал, эпатаж, гротеск, абсурд и примитив. А лучше – вообще никакого.

* * *

Дальнейшая история болезни выглядела довольно однообразно. Все самые интересные «убийства» искусства так или иначе состоялись в первой половине века. Потом художники, как маньяки, уже соревновались между собой в нюансах – так кожу сдирать или кости дробить? На дыбу или в железную деву?

У художников заняло какое-то время понять всю тщету своих плевков, плюс арт-среда запустила весь этот удушливый «лабиринт пространств», умерщвляющий даже самую лихую попытку отхаркаться в лицо буржуазии. Тогда они перестали создавать осязаемое. Искусство не должно быть предметом потребления! Оно не должно быть предметом. Точка. Ваять нужно не вещи, а жесты,