Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

нужно больше никакого новаторства и надрыва, в сущности, ничего больше не нужно, все сделано до нас. А если прямо нечем руки занять, то, смеху ради, можно поиграть – вон сколько пестрых кубиков мировой культуры раскидано в истории.

Авангард, словно адский подросток, не видел ничего, кроме самого себя. Для него не просто не существовало другого искусства – оно подлежало уничтожению ради его, авангарда, новых идей.

Постмодернизм же равнодушно признает все: от фаюмского портрета до невидимых фосфенов, от неолита – и до конца истории, то есть до самого себя. Он заимствует отовсюду, смешивает несочетаемое (порно с античностью, Баха с хип-хопом, луну с ложкой) и наслаждается эффектом. Получается пародийный памятник вечности, весь из цитат и усталой иронии сотканный.

Красота, конечно же, не вернулась. Она как бы больше не запрещена, но только если с издевкой, иронией или еще какой червоточиной. Вот большой фарфоровый Майкл Джексон с обезьянкой, весь в позолоте, на клумбе из роз. Разве это не прекрасно? Или платиновый череп, инкрустированный бриллиантами. Во-первых, это красиво… Или взять ту же фрик-оперу? Красоты ведь не отнять? Словом, глумливая красота дозволительна. А так – приторная пошлость. Разница лишь в том, что авангард напирал на заумное, высокопарное уродство, а постмодернизм тяготел к понятному, смиренному убожеству.

Как и во всякой игре, относиться к чему-либо серьезно, включая саму игру, в постмодернизме не принято. Отсюда все эти приклеенные скотчем к стене бананы, надувные собачки и распиленные акулы. Они ни на чем не настаивают и никого не задирают. Что хочешь, то и думай. После «смерти автора» вся ответственность за искусство перекочевала в глаза смотрящего. Неправильных трактовок нет. Так зритель превратился, собственно, в художника, а произведение – в зыбкое зеркало, мерцающее пристанище пустоты, что загустевает в искусство, только если кто-то вглядывается в эту бездну и наделяет ее своим, уникальным смыслом.

* * *

Но, конечно, такое расслабленное положение дел не могло продолжаться. Постмодернизм какое-то время потешился своими ироничными забавами, но потом спохватился – надо же что-то делать со всей праздностью и как-то вернуться к плевкам и проклятиям миру? Искусство – это борьба, оно не может вот так взять и успокоиться. Перешли к делу. В свободное от игр время «инженеры переживаний» занялись «расшатыванием дискурсов» и прочим художественным активизмом.

То есть наступило сейчас.

Я, конечно же, все проспала там у себя дома, в привычной пижамной жизни. А тем временем за пределами моего хрустального гроба прошло, видимо, сто лет, и подменили не только искусство – мир тоже подменили! И теперь он пронизан невидимым страданием, скрытым угнетением и прочим попранием.

Неважно, что внешне люди выглядят довольными потребителями пельменей и бутиков «Прада». На самом деле, они – опустошенные консюмеризмом скорлупы человеческих существ, одурманенные неоновыми богами настолько, что не ведают, как убого их существование. А задача художника – эти незримые ужасы рассмотреть, «критически отрефлексировать» и вынести на свет. Открыть обманутым массам глаза на кромешный ад, в котором они живут и который сами же творят, называя его при этом «цивилизацией».

Иными словами, мир в огне, а художник использует искусство как сцену, по которой ходит с плакатом «КОНЕЦ БЛИЗОК» и проклинает людей. Опять.

Ну, а с другой стороны, чем еще ему заняться после всего, что было? Не картинки же рисовать теперь, когда человека бомбардирует ими отовсюду. Он целый день только и смотрит картинки: в мемах, сериалах, журналах, телефоне, телевизоре, играх, сетях… дома, на работе, в метро, утром первым делом за кофе, вечером перед сном… Вся его жизнь состоит из картинок. Если он вдруг поднимет глаза от телефона, то все равно увидит какую-нибудь картинку – на бигборде, в витрине, на LCD-экране, на футболке, этикетке… Да мне же эти этикетки-рекламы и заказывают, я сама их и рисую – там, в своей «пижамной» жизни. Мне ли не знать?

Нет, картинок людям точно хватает. Так что по части «инженерии переживаний» свадьба с ишаком или филиппика с лезвием во рту дает сто очков вперед любой картинке. Да тот же банан, приклеенный скотчем к стене, за неделю породил больше переживаний, чем все картинки на Арт Базель Майями, вместе взятые.

Хотя… Недавно вон выяснилось, что Дэмьен Хёрст запирается в сарае и тайно занимается там живописью. «Животные в формальдегиде больше не шокируют публику, гораздо больше ее удивляет, когда берешь кисти и холст и возвращаешься к истокам», – прокомментировал он свой позор.

Ну а что такого-то? Художник рисует картинки – это, конечно, неловко, но случается…

* * *

Окончательно меня почему-то доконала малоприметная история, рассказанная Пикассо. В разгар сюрреалистического движения особым шиком среди художников считалось оплевать «торжествующих, самодовольных буржуа» прямо на улице, у всех на глазах, и попасть по такому поводу под арест на день-два. Кто-то задирал священников, прилюдно обращаясь к ним «мадам», кто-то троллил полицейских, кто-то выкрикивал на площади «Долой армию! Долой Францию!», в таком духе… Всех избивали и уволакивали в тюрьму.

А состоявший в клике художник Жоан Миро просто расхаживал, учтиво произнося «Долой Средиземноморье». И ничего с ним не произошло. Соратники возмутились – зачем? Зачем такое бессмысленное оскорбление? Еще и учтивое? Ты б еще «пожалуйста» добавил! «Долой Средиземноморье, пожалуйста». Это огромный регион без четких границ, с такой кучей стран, что ни в одной из них не возмутятся нападками на огульное «средиземноморье», потому что все подумают друг на друга. Что это за плевок такой немощный, если никто не взбешен?

На что Миро возразил, что, мол, Средиземноморье – колыбель всей западной культуры. Соображение «Долой Средиземноморье» значит: «Долой все, чем мы являемся сегодня». Пожалуйста.

* * *

Собственно, в этом и была суть всего авангарда двадцатого века – долой всю цивилизацию со времен Гомера. Античность дала западу все – от философии до демократии. Она его создала. И она себя не оправдала. Превратилась в старый, ненужный хлам. Отсюда – все это «расшатывание дискурсов» и «размывание границ»… Расшатать, подточить, ослабить, обвалить и сгноить обломки.

Красота и вправду оказалась «не главной», как выразилась Поэтесса. Дела обстояли гораздо хуже. Все движения совриска были направлены на сокрушение классических форм, сознательный отказ от многовековой культуры, распад и разложение знакомого мира, расчленение человеческой формы, стирание знакомых черт, потерю привычных ориентиров и да, изгнание красоты. Так что униженная красота была лишь частью дремучей, беспорядочной и по-эшеровски запутанной трагедии, растянувшейся в искусстве на столетие.

Художники так неистово крушили прошлое и рвались в будущее, потому что не знали, что оно их перегонит. Разве