Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

за которого она выйдет замуж (причем на этот раз все будет оформлено «по закону») и с которым проживет в общей сложности четырнадцать лет. Начало их отношений нашло отражение, как уже говорилось, в романе Берберовой «Без заката» (в журнальном варианте «Книга о счастье»), и, если судить по развитию сюжета, она была даже не против иметь в этом браке детей: дело кончается радостным известием о беременности героини. Однако, скорее всего, это было лишь данью романной традиции, а к идее деторождения Берберова уже тогда относилась отрицательно, полностью совпадая в этом плане с де Бовуар[411].

Но, так или иначе, детей у них с Макеевым не было, зато «счастье» было, что Берберова полностью подтверждает в «Курсиве». В то же самое время разворачивать этот сюжет в мало-мальски детальное повествование в ее планы теперь не входило, а почему – совершенно понятно. Макеев, оказавшийся к старости у разбитого корыта, влачивший жалкое существование в «старческом доме» в Йере, не вызывал желания о нем распространяться.

А потому Берберова постаралась сделать присутствие Макеева на страницах «Курсива» как можно менее заметным. Это решение представляло резкий контраст открытости де Бовуар в разговоре о Нельсоне Олгрене, отношения с которым хотя и не кончились браком (вопреки настойчивым предложениям Олгрена), но занимали в ее жизни исключительно важное место. Однако в данном случае параллельность жизненных сюжетов могла дать Берберовой лишь добавочный стимул следовать выбранной ею стратегии. И Макеев не выдерживал сравнения с Олгреном, и обстоятельства их разрыва были гораздо менее выигрышными, что, в свою очередь, не вызывало желания о них распространяться.

И если де Бовуар рассталась с Олгреном из-за Сартра, подробно описав в «Силе обстоятельств» весь мучительный процесс расставания, то Берберова пишет о разрыве с Макеевым крайне уклончиво и скупо. В качестве главной причины разрыва она называет их «схватку» за некоего «третьего человека», не сообщая при этом ни единой детали, за исключением того, что именно она «оказалась победившей», а Макеев «побежденным».

И хотя парижские знакомые Берберовой прекрасно знали, о чем идет речь, другие читатели «Курсива» оставались на этот счет в полнейшем неведении. И, скорее всего, в столь же полном заблуждении, ибо догадаться, что этот «третий человек» был женщиной, из текста книги чрезвычайно непросто.

Правда, рассказывая во второй главе книги о своих отношениях с Виржинчик, Берберова мимоходом сопоставляет эту привязанность со своей будущей привязанностью к некоей светлоглазой женщине, но на протяжении трех следующих глав и, соответственно, нескольких сотен страниц эта тема больше не возникает. А потому соотнести тот давний намек с появлением некоей «М.», промелькнувшей в шестой главе «Курсива» в сугубо нейтральном контексте, и тем более идентифицировать «М.» в качестве «третьего человека» станет возможным только тогда, когда Берберова в конце 1980-х решит приоткрыть эту тайну Ниссену, показав ему письма Мины Журно.

И все же сообщать ему какие-либо подробности своего романа с Журно Берберова не захотела, прямо следуя в этом плане примеру де Бовуар, неизменно умалчивающей о своих связях с женщинами.

Конечно, широкий читатель узнал о существовании этих связей только через четверть века – в 1990 году, когда были впервые опубликованы дневники де Бовуар, а также ее письма Сартру, в которых она щедро делилась всеми интимными впечатлениями. Бисексуальность де Бовуар не представляла никакого секрета для тех, кто, как Берберова, жил в середине 1940-х годов в Париже и вращался в тех же самых кругах, куда она стала вхожа благодаря роману с Журно, близко знакомой с Сартром, Саррот и Поланом[412].

А потому решение де Бовуар утаить от читателя эту сторону своей жизни было для Берберовой совершенно очевидно и воспринималось как указание на то, что подобные вещи афишировать не следует[413]. Именно так она и поступает в «Курсиве», хотя в сохранившихся в архиве дневниковых записях и, главное, в ряде заметок позволяет себе весьма откровенно обсуждать эту тему.

Замечу, однако, что за Берберовой не числились серьезные «отягчающие обстоятельства», имевшие место в случае де Бовуар. Все тогдашние возлюбленные де Бовуар были ученицами лицеев, где она преподавала, и это создавало не только определенный психологический дискомфорт, но и крупные практические осложнения: летом 1943 года она была уволена с работы с формулировкой «развращение несовершеннолетней». И хотя позднее, после освобождения Франции, это обвинение будет с де Бовуар снято, травма, как считают ее биографы, осталась навсегда.

В книге «Зрелость» де Бовуар объясняет свое увольнение клеветническими измышлениями недовольных ее свободомыслием родителей, а также происками пронацистски настроенной администрации, но по понятной причине предпочитает эту тему не развивать.

Впрочем, у де Бовуар имелась еще одна причина для сдержанности: в результате потери работы и, соответственно, зарплаты, без которой им с Сартром было трудно прожить, ей пришлось устроиться на национальное радио. И хотя она делала там только программы о Средних веках, не касаясь никаких современных тем, де Бовуар очевидно беспокоит, что факт работы на радио в период оккупации может стать для читателя неприятным сюрпризом. А потому она торопилась заверить, что национальное радио, известное также как «Радио-Виши», существенно отличалось от пронацистского «Радио-Пари» и что эта работа полностью укладывалась в негласные этические нормы, установленные во французских интеллектуальных кругах.

Уязвимость этого аргумента была достаточно очевидна, но вопрос об «оппортунизме» или даже «пассивном коллаборационизме» де Бовуар и Сартра, который, собственно, и устроил ее на эту работу, начнет обсуждаться гораздо позднее, в конце 1980-х годов. А тогда их репутации ничто не угрожало, ибо в центре внимания были другие факты: попытки Сартра связаться с Мальро и примкнуть к Сопротивлению, сотрудничество в подпольной «Les Lettres françaises», а затем и «Combat», где он напечатал серию очерков (их на самом деле писала де Бовуар) об освобождении Парижа… Все это дало им обоим «охранную грамоту», которой хватило на несколько десятков лет.

У Берберовой никакой «охранной грамоты» не было, а потому ее положение оказалось несравнимо сложнее, причем с самого начала. Работа Макеева в качестве арт-дилера и связанное с этой работой относительное материальное благополучие, отличавшее их быт в военное время, порождало толки и недовольство. В том числе у наиболее завистливых из их соседей по Лонгшену, один из которых пытался с ними собственноручно расправиться. Как Берберова пишет в «Курсиве», в первый же день после ухода немцев она была схвачена, связана и брошена в сарай, где она «лежала и готовилась к смерти», пока ее не освободила полиция [Берберова 1983, 2: 513][414].

Однако в «Курсиве» не говорится, что гораздо более серьезные неприятности исходили в то время из ее собственной среды. В этой среде ходили разговоры не только о том, что Макеев торговал конфискованными у евреев картинами, но и о коллаборационизме самой Берберовой, хотя она не сотрудничала ни в одном из русско-немецких изданий и ничего не публиковала во время оккупации. В начале 1945 года эти разговоры даже проникли в печать, побудив Берберову написать «циркулярное» письмо, в котором она категорически опровергала все обвинения, признавая лишь наличие кратковременных иллюзий, что Гитлеру удастся освободить Россию от Сталина[415].

В защиту Берберовой выступил ряд литераторов, остававшихся в те годы в Париже и постоянно общавшихся с ней и Макеевым. Вопрос, таким образом, казался исчерпанным, но Берберова знала, что отголоски той давней истории продолжают бродить в эмигрантских кругах. А потому ее главная задача состояла в том, чтобы сделать свой рассказ о военном и послевоенном времени максимально убедительным, и решить эту задачу помогла де Бовуар.

Ее идея рассказать об оккупации