Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби

Люди, устанавливающие подъемные краны, дают обет молчания. Их никто не знает. У них особое рукопожатие и свои кодовые слова, а спать они по вечерам укладываются, заклеив рот малярной лентой, чтобы не проговориться во сне. Их жены уверены, что мужья работают мясниками, художественными критиками или гладильщиками брюк. Никому из этих людей не известна вся процедура целиком. А потому, даже если их поймают и защекочут им пятки перышком, они не смогут полностью объяснить, как это делается. Думаю, для установки такого здоровущего крана необходимо хорошо разбираться в почестях и званиях, латыни, русском, вертолетах, левитации, боливийском народном танце, пирожках с фаршем и динамическом напряжении. Более того, я полагаю, что громадные бетонные блоки на стрелу любого такого крана поднимают нубийские рабы, трудящиеся по договору. Они применяют древнее снаряжение, крепких мулов, вручную сплетенные веревки и библейские распевы.

Думаю, чтобы управлять краном, необходимо защитить диссертацию по искусству дзэн и пройти продвинутый курс владения мочевым пузырем. Забравшись в кабину на головокружительной высоте, они медитируют на бирманскую мантру, в переводе означающую: «Мне не нужно до ветру, следовательно, я существую».

Ума не приложу, как предприимчивые организаторы вроде Джима Эйткена и Пата Игэна[179] не наткнулись на это несравненное по прибыльности событие. Весь белый свет с радостью заплатит бешеные деньги, чтобы посмотреть, как устанавливают такие краны. Им понадобится самая большая площадка в стране. Будет «Показ на Курре, вживую», поскольку остальные места теснее. Если не распугивать скаковых лошадей и овец, с чего бы кому-то возражать.

В каждом из нас по-прежнему есть ребенок. Тот самый, что орал как ненормальный на рождественских спектаклях. Он до смерти хочет вновь заполучить эту возможность. «А вот и да!» «А вот и нет!» «Обернись, сзади!» Эта запись по-прежнему заложена вам в подсознание и рвется наружу.

На «Удалом молодце — гордости Запада»[180] мне помалкивать очень трудно. Приходится давить в себе позыв заорать изо всей мочи: «Этой тетке-вдове только твое тело подавай, Кристи!» Кто-то же должен его предупредить. С Годо еще хуже. Пора бы уже кому-нибудь из зала освободить Эстрагона и Владимира от их мытарств. «Он не придет, ребята, и все тут, черт бы драл. Возитесь со своими ботинками сколько влезет, но вы попросту тратите и свое, и наше время, а потому лучше б песенку спели или как-то!»

Помалкивать на «Юлии Цезаре» мне удается легко. Может, у других есть желание подсказывать. «Ради всего святого, ты б послушал жену свою, Юлий, — эта женщина знает, что говорит!» Я провел три суровых года с Христианскими братьями[181], продираясь сквозь Галльские войны, и, если спросите меня, этот малый заслуживает всего, что ему причитается.

Многие из нас ждут не дождутся, когда их спросят. Думаю, самое время Гамлету подобраться к авансцене и взмолиться перед зрителями: «Ради Бога, кто-нибудь скажите мне, в ЧЕМ вопрос?» — и мы все крикнем ему: «Быть или не быть!» А он следом сделает вид, будто глухой, и скажет: «Я вас не слышу!» — и мы заорем еще громче.

Не могу проникнуться к Порции. Только решишь, что вот наконец-то на сцене прилично хлынет кровь, как Порция громит Шейлока в суде, и ему приходится отложить нож. Такой славный разогрев сперва. Размышляешь, как же им удастся уменьшить вес Антонио ровно на фунт так, чтоб его при этом не прикончить. И тут Порция все портит. Меня вырастили на крепкой диете из «хаммеровских» фильмов ужасов[182]. Таких, где Шейлок помахивал бы ножиком и спрашивал у публики: «Ага или не ага?» И женщина в соседнем кресле, с виду — трехразовая-в-день прихожанка, внезапно явит свое истинное лицо: «Давай, Шейлок! Давай!»

Организм у меня трепетал в предвкушении. И не надеялся, что добуду такое видео. Домой хотелось чуть ли не бегом бежать. Последний раз я смотрел «Одинокого рейнджера», когда у нас только-только завелся черно-белый телевизор. С негодяями в черных шляпах Одинокий рейнджер беседовал о справедливости и честной игре. Стрелял серебряными пулями, которые на самом деле ни в кого не попадали. К дамам в цветочных капорах обращался «мэм» и никогда не говорил всякого там: «Едем ко мне или к тебе?» Всегда слал в город своего верного напарника Тонто — выведать о бесчестных владельцах ранчо, подлых скотокрадах, продажных шерифах и всех прочих, кто носил черную шляпу и подходящую к ней щетину. Тонто вечно огребал по голове железным прутом, но никогда не жаловался. Миролюбивый он был смельчак, никогда не исполнял боевых танцев, не мазал себе веки разноцветными тенями и не носился верхом вокруг дилижансов с воплями: «Скальпы со всех долой!»

Я чуть не расплакался от облегчения. Одинокому рейнджеру по-прежнему небезразлично. Всего десять минут после начала видео, а он уже знает, что богатенький скотобарон замышляет неладное. Всех обдурил, включая губернатора штата. Я даже поорал в экран: «Не доверяйте ему, он пытается убрать всех индейцев, потому что хочет наложить свою жадную лапу на серебро их Священной горы». Но я зря волновался. Одинокий рейнджер отлично знал, что делает. Он отправил несчастного покорного Тонто в город — подслушивать под окнами и дверями. Через несколько минут несчастного индейца поймала на улице скорая на расправу толпа с дурными замашками и черной щетиной. Точно знаешь, что там Тонто думал: «Ну допустим, все, может, и довольно скверно, но того и гляди полетят во все стороны серебряные пули, и Кемо Сабе[183] сделает все необходимое, никого по-настоящему не поранив». Прежде чем выручить Тонто, человек в черной маске единолично усмирил восстание краснокожих, вызвав Гневного Льва на честный бой без оружия — и чур не лягаться и за волосы друг дружку не тягать. Даже когда Гневный Лев схватился за копье, Одинокий рейнджер сказал ему, что не обустроить нам справедливого общества, если ты и дальше будешь кидаться на меня с такими вот штуками наперевес.

Этой ночью мне было легче спать в постели. Подмога всего в одной серебряной пуле от меня.