Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби

Почему бы не централизовать все и сразу? Выстроить для таких людей здоровенное депо посреди Курры, и пусть они там сводят с ума друг дружку. Остальных можно и нужно оставить в покое.

Терпеть не могу разговаривать с людьми через плексигласовые окна. Я, бывает, понимаю, что кассирша в банке пытается разговаривать со мной — у нее губы шевелятся. Но не слышу ни слова. Принимаюсь кричать, чтобы меня услышали наверняка. К сожалению, слышат меня и все остальные в банке. По-моему, стоит снабдить каждое окно стереофоническими наушниками и плексигласовым шлемом на голову. Тогда все останется между вами и кассиршей — и больше никем.

Очень нервничаю, когда помещаю свой вклад в этот их защищенный лоток с моей стороны стойки. После чего как можно резче отдергиваю руку, пока сотрудница банка не дернула задвижкой. Вечно боюсь наткнуться на кассира-психопата, у кого выдался страсть какой скверный день. Один внезапный щелк задвижкой — и мне в настольный теннис уже не сыграть никогда.

Недавно покупал билет на одной крупной железнодорожной станции. Мне видна была нижняя часть лица кассирши, потому что на уровне глаз поперек плексигласового окна тянулась металлическая рейка. Я сразу же принялся гадать, видит ли кассирша целого меня. «Вам все мое лицо видно?» — спросил я в круглую штуковину, куда полагается говорить. Губы у нее задвигались, слышно не было, но я распознал слово «простите». После первой парочки плексигласовых окон слова «простите?» и «что?» разбираешь за милю. На заднем плане заревел локомотив, а потому пришлось кричать: «МНЕ ВИДНО ВАШЕ ЛИЦО ОТ НОСА И НИЖЕ. СКОЛЬКО МОЕГО ВИДНО ВАМ?» — «ЕСЛИ НЕМНОЖКО НАКЛОНИТЕСЬ, ВИДНО ВСЕ ЦЕЛИКОМ!» — проорала она. Я пригнулся и купил билет согбенно. Такие вот диалоги могут продолжаться вплоть до Слайго. Бывает, оказываешься в банке, и мимо проскакивают люди в синих шлемах, а при них мешки с деньгами. Внезапно все двери закрываются — без всяких там «с вашего позволения». Никто не спрашивает: «Простите, сэр, вы не возражаете, если мы вас тут запрем ненадолго?» Просто запирают и все. У меня на прошлой неделе так пять минут из жизни вычеркнули. Я, может, в это время наслаждался бы безе в булочной. Я, может, слушал бы пение птиц в парке Фэйрвью. А вместе этого сидел взаперти в банке. Такое пару раз случалось и прежде. Банк должен мне пятнадцать минут жизни. Мое время — мои деньги. Уйма денег. Утром отправлю банку первый счет-фактуру. Тут целое состояние, может, зарыто.

Своих имен они не называют никогда. Людей, с которыми разговариваешь, ты не знаешь. Должно быть, в государственных министерствах работают тысячи. Уверен, они называют друг дружку по именам, когда беседуют между собой. Совсем другое дело, когда им звонишь ты. Голос коммутатора произносит: «Перевожу вас на Справку». Не успеваешь сказать: «Погодите минутку, нет на всем белом свете таких имен — Справка», — тебя уже переключили. Голос говорит: «Здравствуйте, Справка». На этом этапе у тебя спрашивают твое имя — ну хорошо. Всегда говорю так: «Меня зовут Пат Инголдзби — с кем я разговариваю?» Обычно возникает пауза. «Кхм… это Справка». Мило и безопасно это — сидя в здоровенной государственной конторе, сообщать людям, что тебя зовут «Справка» или «Сноска». За руку не поймаешь. Можешь хоть совершеннейшую ослиную грыжу вытворить из того, чем сейчас занят, и никто не догадается, кто ты. «Здравствуйте, я был на проводе с вашим министерством несколько минут назад, и сотрудница, занимавшаяся моим вопросом, попросила побыть на линии, а сама ушла, и меня так заколебало висеть на телефоне, что я положил трубку и звоню заново». «С кем вы разговаривали?» — «С кем-то, кто представлялся Справкой. С кем я сейчас разговариваю?» — «Вы опять дозвонились до Справки». «Черта с два. Никакая вы не Справка. Ее голос я узнаю где угодно». Чего они боятся? Существует ли официальное указание в государственных министерствах, предписывающее узнавать как можно больше о звонящем, но, ради всего святого, не сообщать ему свое имя?

То же самое происходит, когда звонишь в больницу, и звонок переводят в отделение. «Здравствуйте, медсестра Неразбери-поймешь слушает». Свое имя они произносят так быстро, что ты понятия не имеешь, с кем разговариваешь. Возможно, именно этого они и добиваются.

Коммутаторы хуже всего. Они скрываются под завесой анонимности и проделывают с тобой ужаснейшие телефонические штуки. Телефонистам должно быть законодательно предписано сообщать свое имя медленно и разборчиво, когда отвечают на ваш звонок. Так вы будете точно знать, кто морочил вам голову сбесившейся записью «Зеленых рукавов», у которой нет конца. Вы имеете право — не отказывайтесь от него. Начинайте спрашивать имена. Это большая веселуха, когда освоишься.

Совсем не тому учились мы в начальной школе[189]. Девочки занимались вязанием и шитьем, потому что привыкали знать свое место. Мальчики же садовничали большими тяжелыми лопатами и вилами. Вот как оно собиралось быть. Нам незачем знать о шитье, стряпне или штопке носков. Это — для девочек, а мы тем временем чтоб занимались суровыми мужскими делами.

Теория выглядела просто. Живешь дома, пока не женишься. Так за всем приглядывает мама. Далее происходит прекрасная непрерывность: мама передает штопальную иглу твоей жене. Происходит церемония, подобная той, что с Олимпийским огнем — или как с палочкой в эстафете. Затем начинается брак, который длится вечно. Это оставляло за тобой право задавать вопросы вроде «Где мой ужин?» и «Куда ты положила мои чистые носки?»

Мой брак длился не вечно. После развода я усвоил множество ярких уроков домашней экономики. Теперь понимаю, почему мать мыла полы в кухне старыми рубашками. Пуговицы превосходно отколупывают присохшую кошачью еду. Соображай производители рубашек, что к чему, они бы увеличили свои продажи вчетверо. «Рубашки, специально разработанные для разведенных мужчин, у которых что только ни налипает на полу в кухне. Каждая рубашка укомплектована съемной щеткой, пристегиваемой к подолу».

Меня больше не удивляет количество чужих носков, обнаруживаемых в гладильном чулане. Носков, которые сам я совершенно точно не покупал. На прошлой неделе обнаружил бюстгальтер, определенно не принадлежащий никому из моих знакомых. Кажется, так случается в прачечной. Происходит эдакое перераспределение одежды — очень увлекательно, поскольку никогда не знаешь, что найдешь в своем черном пластиковом мешке, когда окажешься дома.

Все девочки в нашей начальной школе посещали занятия по стряпне. Нам же было недосуг: мы слишком прилежно занимались пилкой дерева и заколачиванием гвоздей. Хотел бы я знать, сколько тех мальчишек теперь тратит половину времени жизни на телефонные заказы курицы карри в кулинариях на вынос. Я — трачу.

Всем нам преподавали красноречие. Я выучил, как спрашивать пижонским тоном: «Обшиваете ли вы яхты медью, сёр?» И как отвечать тем же хорошо поставленным голосом: «Нет, я покрываю алюминием, мадам». Многие долгие часы потратил я на прогулки по верфям, ища возможности задать кому-нибудь этот вопрос. До сих пор не встретил никого, кто хоть отдаленно похож на человека, обшивающего яхты медью. Или покрывающего их алюминием.