Ружья для царя. Американские технологии и индустрия стрелкового огнестрельного оружия в России XIX века - Джозеф Брэдли

обучать залповому огню по команде. Кроме того, развитию стрелковой подготовки препятствовала повсеместно распространенная боязнь растраты боеприпасов. Это был один из самых употребительных аргументов против скорострельного оружия: «Стрелок, в волнении боя, имеет возможность выпустить мгновенно все свои патроны и остаться обезоруженным»[231]. Предполагалось, что солдат израсходует боеприпасы, стреляя издалека, и ему не хватит их, когда он сойдется с противником поближе. Утверждалось, что готовые патроны, которые можно потратить впустую, не годятся для офицеров в бою. Основным принципом в отношении ружейного огня в бою был завет Суворова: «Стреляй редко, да метко» [Драгомиров 1861: 37][232]. Военный историк Федоров сравнил подготовку российского солдата с обучением его европейского собрата:

В то время, как на Западе <…> главное внимание было обращено на цельную стрельбу и на одиночное образование солдата <…>, у нас войска преимущественно обучались действию в массах. <…> Вместе со введением в войсках нарезного оружия в европейских армиях было обращено громадное внимание на одиночное образование солдата, на развитие его ловкости, подвижности, на действия в рассыпном строю и на применение к местности, между тем как в русской армии, воспитанной на заветах Суворова, предпочитавшей силу удара в штыки меткой стрельбе с дальних дистанций, не придавалось еще столько значения одиночному обучению солдата и возможно скорейшему введению нарезного оружия [Федоров 1904: 9][233].

Сложилось убеждение, что среднему русскому рядовому нельзя доверять сложное оружие. По словам Потоцкого, в русской армии не хотели, чтобы новое оружие попадало к солдатам, не прошедшим хотя бы годичного обучения его использованию. До Русско-турецкой войны вооружались или обучались пользоваться винтовкой Бердана только в специально подготовленных подразделениях. Лишь в 1879 году началось широкое внедрение «берданок» в войска и вся пехота была поставлена на одну ногу со стрелками. Тогда выяснилось, что линейная пехота не была должным образом обучена использованию винтовок Бердана.

Хотя стрельбою занимались, и довольно усердно, и с 1871 г. она проверялась смотрами, но преимущественно преследовалось обучение стрельбе в цель на дистанциях не далее 600 шагов, и совсем не принимался массовый огонь с тактической целью. При отказе от дальнего огня и скорострельности не допускалась стрельба одиночным огнем из сомкнутого строя, а только залпы. В общем относительно тактической подготовки пехоты можно сказать, что, несмотря на усовершенствование техники ручного огнестрельного оружия, мы смотрели на огневой бой как на вспомогательное средство и главным считали удар холодным оружием; в огневом бою полное предпочтение отдавалось стрельбе залпами из сомкнутых строев, а одиночный огонь стрелковых цепей считался лишь добавлением к нему [Гришинский и др. 1911–1913, И: 43].

Да, русских офицеров-традиционалистов можно упрекнуть в приверженности устаревшим обычаям и предрассудкам, но для их скептицизма в отношении современного стрелкового оружия имелись некоторые практические основания. Начать с того, что дополнительным тренировкам по стрельбе препятствовала нехватка хороших стрелковых тиров и инструкторов. Но важнее была боязнь чрезмерного расхода боеприпасов – хоть в учебном процессе, хоть в полевых условиях, – порожденная финансовой скупостью русской армии: расточительство боеприпасов легко может привести к неприемлемо высоким расходам. Наконец, не следует забывать, что перевооружение в 1860-х и 1870-х годах происходило в контексте серьезных ограничений касательно нового оружия, частично проистекавших из скептицизма по отношению к технической эффективности нового оружия в бою и способности неграмотных солдат пользоваться казнозарядными устройствами. Подобный скептицизм, разделяемый многими европейскими офицерами, основывался на реальных трудностях использования оружия, которое, как ни крути, было совершенно новым.

Этот скептицизм был особенно распространен в отношении револьвера. Русские офицеры утверждали, что новое оружие имеет серьезные технические недостатки. При первом же рассмотрении револьверов Кольта генерал-майор К. И. Константинов заключил: «Отдавая полную справедливость остроумию и в некоторых частных случаях пользе, которую могут доставить револьверы, необходимо однако же сказать, что оружие это по непрочности и трудности его сбережения в исправности не имеет самых необходимых качеств военного оружия» [Константинов 1855: 52–53][234]. Более поздние авторы, например Н. Ф. Эгерштром, считали, что револьверы не могут заменить пистолеты в качестве военного оружия из-за сложности конструкции, высокой стоимости и трудностей в обращении, содержании и обслуживании в военное время. Составитель учебника по огнестрельному оружию А. Вельяминов-Зернов утверждал, что револьверы крайне ненадежны, поскольку

весьма нередко, в минуту необходимости, револьвер изменяет своему назначению, а иногда даже грозит опасностью стрелку; так например, если, вследствие порчи механизма (которую весьма нередко и предвидеть нельзя), камора подведена не совершенно точно в направлении ствола [Вельяминов-Зернов 1864: 30–31][235].

По уверению М. Терентьева, перезарядка револьвера оставляла кавалериста беззащитным, а точность стрельбы зависела главным образом от устойчивости лошади:

Излишнее распространение в кавалерии огнестрельного оружия скорее вредно, чем полезно, потому что даст, пожалуй, возможность заменять холодное оружие – в сущности, специфику кавалерии – огнестрельным и, таким образом, сомнительный успех предпочитать более вероятному [Терентьев 1865: 285–288][236].

Соответственно, револьвер рассматривался как пригодный для ограниченного применения подразделениями, выполняющими ту или иную миссию – штурм крепости, захват корабля, подавление мятежа.

Несмотря на распространенный скепсис, новое оружие имело преданных защитников. Одним из них был Горлов, который, естественно, руководствовался опытом, полученным во время пребывания в Америке, и тем вниманием, которое уделяли там винтовкам в ходе Гражданской войны. «Война в Америке, – писал Горлов в 1866 году, – показывает убедительно, что было бы весьма опасно выходить в настоящее время на войну без ружей скорой стрельбы»[237]. Солдаты, практически не обученные стрельбе из огнестрельного оружия, эффективно использовали казнозарядные винтовки для отражения или начала атаки. Отвечая на распространенный тезис о расточительном расходовании боеприпасов при использовании скорострельного оружия, Горлов заметил, что, «рассчитывая с доверием на свое ружье, солдат гораздо покойнее; он не так торопится стрелять, как при ружье прежней системы». Более того, Горлов утверждал, что благодаря казнозарядному оружию бой заканчивается быстрее, что в боевых действиях бывают длительные перерывы, когда выстрелов не производится вовсе, и в итоге расход патронов не увеличивается. // наконец, по мнению Горлова, необходимость уделять больше внимания заботе и уходу за дорогим новым казнозарядным оружием может способствовать общей военной подготовке солдата[238].

Мировоззренческое и тактико-теоретическое неприятие скорострельного стрелкового оружия, халатный подход к обучению солдат пользованию им, раздутая боязнь пустого расхода боеприпасов, предположение, что солдатам будет не под силу правильно хранить, обслуживать и ремонтировать сложное оружие, – все это препятствовало быстрому распространению казнозарядных ружей и револьверов в армии. В конце 1860-х годов российское Военное министерство активно искало наилучшую систему для переделки имевшихся ружей и постановки на вооружение казнозарядных винтовок, использующих