Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

l:href="#i_075.jpg"/>

“Это редчайшая форма психического отклонения – постоянная эйфория. Этот тронувшийся рассудком мордовский пчеловод уже сейчас живёт в раю. Вот почему он так счастлив и весел. Наверное, где-то можно ему и позавидовать”, – вздохнув, закончил отвечать на мой вопрос врач.

Злобный нудист

Я уже говорил, что в отделении можно было ходить в чём мать родила. Вот один из больных и предпочитал быть всегда и везде нагишом. Бритоголовый, с постоянно полузакрытыми глазами, за все месяцы моего пребывания в больнице он не проронил ни слова. У несчастного заморыша была рахитичная фигурёнка и переваливающаяся походка – из-за сильно укороченной от рождения ноги.

Все дни, зажмурив глаза и стиснув зубы, со злобнющим выражением лица голыш лежал на своей койке. Только в часы завтрака, обеда и ужина он слезал с кровати и, высоко задрав голову, глаза-то полузакрыты, быстро ковылял по коридору в столовку.

Как-то лечащий врач присел к нему на койку и, наклонившись, что-то долго доверительно ему говорил. Голыш лежал молча, стиснув зубы, и вдруг врезал врачу прямо в глаз маленьким костлявым кулаком. Удар был настолько силён, что глаз мгновенно заплыл и громадный кровоподтёк занял добрую половину докторской физиономии. И тогда дрожащим от возмущения и обиды голосом врач приказал влепить обидчику порцию серы.

Хламушка

Ах, хорошо, что никто не знает,Что Румпельштильцхен меня называют!Братья Гримм. Румпельштильцхен(в переводе Петра Полевого “Хламушка”)

Иным людям свойственно скрывать истинное лицо, и они прячут свою личину под множеством масок. Психически же больные испытывают непреодолимое желание скрыть, укутать, глубоко запрятать себя от окружающего мира. Кто-то хоронится под больничной койкой, кто-то кутается в больничные одеяла и простыни, кто-то, как боцман Крыса, чураясь чужих прикосновений, прячет тело под многослойностью рубах и халатов. А есть такие, кто тщательно упрятывает свои подлинные имена и фамилии под десятками выдуманных. И что ими движет, выясняют врачи.

Интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, средней упитанности, категорически отказывался от своей настоящей фамилии Журавлёв. Каждый день у него была новая фамилия. За время моего пребывания он превращался и в Сидорова, и в Иванова, и в Петрова, в Антонова, Савельева и Григорьева… Если кто-то обращался к нему, называя Журавлёвым, он впадал в неистовство, крича, что он не Журавлёв, а Гусев! Этим он напоминал мне Хламушку – злого карлика из сказки братьев Гримм.

Чувством юмора он не был обделён, остроумно критиковал в столовке наше более чем скромное меню. И постоянно чем-то возмущался.

Периодически проверить, всё ли в отделении в порядке, к нам приходила группа врачей. Проверяльщики заглядывали во время обеда и в столовую и спрашивали у больных, нет ли каких-либо жалоб. В одно из таких посещений Журавлёв стал громко жаловаться на недоброкачественную стирку нательного белья. Побагровевший санитар, ответственный за стирку, сообщил, что больному только сегодня утром выдали чистое бельё.

“Чистое?! – патетически воскликнул Журавлёв. – А это что?!” И, вскочив на обеденный стол, мгновенно стащил с себя кальсоны и, вывернув наизнанку, указал пальцем на большую “комету”.

Признаюсь, что от нечего делать я любил изводить Хламушку, громко называя его настоящую фамилию и заставляя прятаться под тут же изобретёнными именем и фамилией.

Самое забавное, что в день моей выписки врач открыл мне секрет Журавлёва. Оказывается, что и эта фамилия была придумана больным, а настоящая его фамилия Бирман. Оказывается, это не я, а он, мнимый Журавлёв, подтрунивал надо мной. И я, не удержавшись, решил напоследок рассчитаться с ним. Подойдя к Хламушке и глядя ему в лицо, я грозно спросил: “Так, может, ты всё-таки Бирман?” Нет, он не разорвал себя пополам от злости, как Румпельштильцхен в известной немецкой сказке, а ошалело взглянул на меня и с криками “Нет, нет!” умчался по коридору в свою палату.

Падучая

Вот свернулись санки,И я набок – хлоп!Кубарем качусяПод гору в сугроб.Иван Суриков. Детство

Обычно страдающие падучей приходят в себя после эпилептического припадка через пару часов. Но в это заведение доставлялись эпилептики уникальные.

Эпилептиком в нашем беспокойном был рыхлый мужчина лет пятидесяти пяти, с бугристым, прыщавым лицом лиловатого цвета. Я был свидетелем его первого припадка падучей. Сидя на стуле перед врачом, он рассказывал скучным голосом, когда произошёл с ним первый приступ эпилепсии. “Я мальчишкой с горки на санках катался. Лечу на саночках с крутой горы, санки наклонились, и я прямо головой в стоящий сбоку столбик. И после этого у меня сразу и началось”.

Он замолк и вдруг привстал со стула, туловище его неестественно выгнулось назад, и, издав нечеловеческий вопль, он упал на спину и забился в припадке. Дюжие санитары навалились на несчастного, держа его за руки и ноги, врач всовывал меж зубов столовую ложку, чтобы эпилептик не откусил себе язык… Вскоре его, затихшего и обессиленного, отнесли на койку.

Казалось, всё обошлось. Язык остался цел, больной должен прийти в себя. Но ведь это был не простой одержимый. И через пару часов у него начались чудовищные галлюцинации, он сделался буйным, стал истошно кричать. Пришлось его связать и прикрутить в сидячем положении к спинке койки, чтобы не задохнулся. И целую неделю припадочный орал не переставая, сводя всех нас с ума (впрочем, многих сводить было не с чего).

В конце недели его перевели в буйное. Хотя тише намного от этого в беспокойном не стало.

Неандерталец

Беспокойное отделение – это своего рода перевалочный пункт. К прибывшим больным присматривались некоторое время, а затем в зависимости от их поведения отправляли к “тихим” или к “буйным”. И я за полгода перевидал вереницу разнообразных “чайников”, несущих крест своего безумия.

Одного из новосёлов я старательно сторонился, едва увидев его звероподобную физиономию, что могла украсить книгу Ломброзо “Преступный человек”. Глубоко упрятанные под тяжёлыми надбровными дугами серые глаза, горящие неимоверной злобой, лоб неандертальца – низкий и скошенный. Выпяченная вперёд массивная челюсть со стиснутыми зубами. Кулаки крепко сжаты.

При небольшом росте и сухощавой комплекции от всей его фигуры, стремительно шагающей по коридору туда и обратно, веяло какой-то нечеловеческой, звериной агрессией.

В первый же день своего пребывания неандерталец, проходя мимо блаженно улыбающегося райского мордвина, остановился перед ним на секунду и мощным ударом кулака сшиб его с небес на землю…

Кулак неандертальца опускался на головы товарищей по несчастью несколько дней, и буйное отделение пополнилось ещё одним не в меру беспокойным пациентом.

В душе я радовался, что нас избавили от агрессивного психа и что меня миновал его кулак. Но радость моя была преждевременной, потому как несколько дней спустя я заработал такой удар в челюсть, что она треснула.

Тайны реинкарнации

В тот день боцман Крыса был явно не в духе. Утром кто-то из больных случайно коснулся его, и боцман,