Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

сорвав с себя халат, долго топтал его ногами, изрыгая потоки нецензурной брани. Несколько раз встретившись со мной в коридоре, он одаривал меня враждебным взглядом, что-то сердито бурча себе под нос. А вечером неожиданно возник передо мною и, задыхаясь от ярости, произнёс: “Знаешь, кем ты был раньше?” Я отрицательно помотал головой. “А я знаю!” – злобно бросил мне боцман. И, с каждым словом всё больше сатанея, стал выкладывать детали моего весьма далёкого прошлого. “Ты был римским легионером! Ты был одним из тех, кто Христа распинал!” – уже кричал он. Дальше следовали другие, не менее страшные детали моих деяний, о которых я и не догадывался: “Ты фашистским солдатом был! Ты партизан расстреливал!..” И видимо, сочтя, что перечисленных злодеяний достаточно для расплаты, двинул боцманским кулаком мне в челюсть так, что я растянулся на полу, сильно треснувшись затылком. А ровно через пару секунд рядом со мной рухнул Крыса, сражённый боксёрским ударом Леры Титова, поспешившего мне на помощь.

Титов был тут же переведён в буйное. Я ощупал вздувшуюся челюсть – боль была сильнейшая – и улёгся на свою койку, ожидая прихода санитара с холодными примочками, а быть может, и с болеутоляющими таблетками. И санитары явились, но не с примочками, не с лекарствами, а с длинными полотенцами, при помощи которых соорудили из моего тела “ласточку” и сунули в “мокрый конверт”, предварительно вкатав мне в ягодицу порцию серы.

С разбитой челюстью, заколотый серой и упакованный в “мокрый конверт”, я прохрипел пришедшему проведать меня врачу: “Почему я, никого никогда не трогавший, тихий, разумно отвечающий на все ваши вопросы, заработал весь усмирительный набор, а ненормальный боцман, напавший на меня, избежал наказания и хихикает, глядя на меня?”

Врач наклонился к моей башке, торчавшей из “мокрого конверта”, и доверительно прошептал в ухо: “Потому что ты здоровый, а он больной”. И вышел из палаты.

Наказательные меры

Психиатрическая тюремная больница в Ленинграде. Мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну. Заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жары батареи простыня высыхала и врезалась в тело.

Иосиф Бродский

Я должен пояснить читателю, что такое “ласточка”, “мокрый конверт” и что из себя являет сера, о которой я часто упоминаю.

Итак, по порядку.

“Ласточка” применяется в качестве наказания к провинившемуся. Больного кладут на живот, ноги и руки стягивают сзади полотенцами (ремни могут оставлять ненужные следы) и оставляют в этом положении часами. Тело затекает от неестественной позы, мышцы рук, ног, спины, всего тела начинают болеть и ныть.

“Мокрый конверт” также применялся в “исправительных” целях. Было два вида “конвертов” – мокрый и сухой. Простыня, намоченная в холодной воде, – “мокрый конверт”, сухая простыня – “конверт сухой”. Больного, лежащего в позе ласточки, туго заматывали в такой конверт, что усугубляло мучения бедного психа.

Сера использовалась чаще всего и служила мерой серьёзного наказания. От укола серы в ягодицу у больного сразу повышается температура, зашкаливает за 39. По всем мышцам растекается невыносимая ноющая боль, длящаяся часами.

Борьба с инакомыслием

Лежу я голый как сокол…

Убрали свет и дали газ,

Доска какая-то зажглась…

Владимир Высоцкий.История болезни

Что препараты, которыми меня накачивали, начинают действовать, я мог догадываться только по ухудшавшемуся день ото дня состоянию организма и затуманившемуся сознанию. Помнится одна из процедур, поначалу меня изрядно напугавшая.

В небольшой комнате без окон меня, раздетого догола, прикручивали к операционному столу, над которым висел гигантский вогнутый зеркальный отражатель, испещрённый неоновыми лампами различных геометрических форм. Затем, смочив с головы до ног какой-то жидкостью, прикрепляли к волосам и телу электроды, так что я весь был обмотан проводами, подключёнными к металлическим шкафам-агрегатам со множеством счётчиков. Потом надевали наушники, делали несколько внутривенных инъекций, после которых сознание слегка размывалось, и оставляли одного в кромешной тьме.

В туго прижатых наушниках раздавался негромкий мужской голос, монотонно бубнивший тексты, состоящие из обрывочных фраз: “Абстрактная живопись. Импрессионизм. Враг, враг, кругом враги… враги… кругом…” Время от времени этот усыпляющий бубнёж прерывался оглушительными воплями “Мать! Мать Отчизна! Родина! Родина!! Родина!!!” И тут же вместе с воплями, от которых, казалось, мог разлететься череп, темнота взрывалась ослепительными разноцветными зигзагами, кругами, квадратами и линиями, вспыхивающими и многократно повторяющимися в зеркале отражателя. И снова темнота… И в голове сумбур из цветных линий и многоугольников, а в наушниках монотонное чтение обрывочных текстов… И так много, много часов подряд. Казалось, больше я не смогу выдержать, заору, сойду с ума, забьюсь в истерике.

Но спасало чувство юмора, спасал смех. Смех – спаситель. Смех вылечил Кола Брюньона от чумы. Малообразованный чтец (судя по произношению, малоросс), коверкая “вражеские” имена и названия губительных художественных течений, периодически вызывал у меня приступы гомерического хохота.

“Пы-пы-касо”, “импрыс-сы-анизм”, “Ван Гоген”… Согласитесь, создание неслыханного гибрида из двух столь разных художников, как Ван Гог и Гоген, может рассмешить даже покойника.

Инсулиновый шок

Я снова голый и снова привязан ремнями к кровати. Надо мной врач со шприцем в руке. Сейчас он введёт мне в вену отмеренную дозу инсулина, и я забьюсь в судорожных конвульсиях, впадая в кому.

Разумеется, я не умру, потому что через определённое время мне вколют лошадиную дозищу глюкозы и я буду медленно приходить в себя, испытывая одно лишь желание – наесться сахару, напиться сладкой воды. И санитар сунет мне в трясущиеся руки литровую железную кружку с густейшим сахарным раствором, который я буду жадно пить. И мне будет казаться, что вода солоноватая, что в ней совсем нет сахара.

А на соседних койках с хрипами и стонами бьются в инсулиновом шоке миллиардер Анисимов, сын Джона Кеннеди и еле умещающийся на койке кататоник Шура Рыбаков.

Больным, приговорённым к инсулиновому шоку, категорически запрещается что-либо есть и пить. Но кое-кто, не удержавшись, пробирается в столовую на завтрак и, впав в коматозное состояние, в конвульсиях выдаёт под себя содержимое желудка. Вот и наш миллиардер, умудрившийся наесться, лежит в собственном дерьме, мыча и обильно пуская пену из раскрытого рта.

Я слышу негодующий голос врача, которому нужно ещё минут двадцать сидеть с обосравшимся миллиардером, и, шатаясь, бреду в столовую, где мне выдадут десять кусков сахара-рафинада, я буду их грызть и почти не чувствовать сладости.

Мой первый вернисаж

В один из холодных осенних дней санитары подняли меня рано утром и босого, в одной рубахе и кальсонах, вместо процедурной палаты привели в большой зал, где за столом восседал профессор психиатрии Случевский. Перед ним на стульях сидели молодые люди в белых халатах – видимо, студенты Военно-медицинской академии.

В простеньких деревянных рамочках на стенах зала висели рисунки, конфискованные у меня лечащими врачами, и несколько холстов,