Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

изначально качественную породу, и, тем более, презирая правительственные бумаги, писанные неумелыми циркулярщиками.

Опыта накладки штукатурки на рубленые наружные стены здесь не было, да и на природу серьёзный указ никто написать не удосужился — ни христианский Бог, ни давний славяно — языческий идол.

Не осмелились на то ни местный джорский божок, что поставлен был предками на единственной опушке плотной, как крапивные заросли, ближайшей тайги, ни министры царя — батюшки Николая, нонеча ещё страдавшего от шефских забот.

4

Коли упомянуто о царе — батюшке, то про строительную физику штукатурки, упомянутую для понимания природной суровости и маленько для красоты словца, теперь можно забыть. Слишком уж это бытовое дело кажется мелким.

Про Михейшину штукатуркину судьбу, одним задним местом связанную с его пластилиновым царством, он сам, может быть, допишет после. Если, допустим, станет архитектором. Но ничего не обещает. Тем более, что пошёл совсем по другой стезе. И даже не знает — будут ли у него детки мальчики и внуки мальчики. Ибо из девочек, как известно, и если не заниматься бабьим делом, а пошалить по — мужчински, могут получиться малярщицы и штукатурки. Ну на крайняк обойщицы, так как аккуратистки и портняжить ножницами могут. Но уж никак не архитекторы. Это ж ИСКУССТВО!

— Да же, Михайло Игоревич?

— Не знаю, не знаю, — говорит Михейша.

А что штукатурка бывает вкусной, — вкуснее извести с печи, — он запомнит надолго.

В кармане служебного сюртука, завёрнуто в бумажку от чужого взора, умостился по детской привычке кусок вкуснейшей джорской штукатурки с примесной известью (11 %) и веточка сосны.

Первое — еда, жутьё, тренировка дёсен. А второе — природная зубная щётка.

О ЛЮБВИ

Перед тем, как закинуть ваши взоры и ноги главных героев в революционные годы, то есть во вторую часть книжки со странным, так и необъяснённым названием «Фуй — Шуй», поговорим о любви. Ну что это за дрянская книга, если в ней ни грамма о любви нетути, правильно?

И если уж таким несколько искусственным мимоходом зашла речь про пассии и страдания, то первая любовь Михейши стала для него глубочайшим разочарованием.

В пять лет он умудрился влюбиться в босоногую и рыжую Катьку Городовую, что жила рядом с Михейшей, но орудовала в самом конце деревни, и за копеечку, а если повезёт, то и за гривенник промышляла открыванием перед приезжими гостями пограничных — на самой околице — ворот.

Катька была старше Михейши всего — то года на два — три. Она практически Ленкина ровесница.

Ворота защищали городок — деревню от тупых и непрошеных коров, презирающих пастушеские обязанности мастера хлыста по имени Николка, или по короткому: «Кляч». Потому, что он был потомственно Клячевым. Ещё Николка носил с собой особой длины посох, вставляемый им в по — заграничному, по — румынски разверзнутые руки.

Немытый Кляч любил Катьку и не раз задирал ей подол, но не для сексуальных утех (рановато ещё было Катьке, и такого точного слова тогда ещё не придумали), а просто так, для смеха и для обозначения своего присутствия в познаваемом им через скотину человеческом мире.

В точности повторяющая степень любовной неумытости, Катька обожала такого же негигиеничного Николку и особенно любила вставлять в свой рот (чисто для смеха) тот живой предмет огурец, какого у девочек сроду быть не может в их огородах.

Катька местных коров знала наизусть, и ей не составляло труда запускать на территорию «своих», а чужих приветствовать злобными ругательствами и нещадным хлестаньем: гостевым букетом, в котором ветки шиповника и листы крапивы составляли преимущество.

Ворота запирались на кривую и гладкую от старости оглоблю, вставляемую в ржавые скобы, завёрнутые в безобразные, насильнические, кузнецовые кривули.

Катьке наплевать на маленького, благоухающего цветочным мылом, напрочь без пастушьих навыков и по уши влюблённого в неё Михейшу.

Чтобы привлечь Катьку в свои любовные сети, Михейша на время заделался клоуном; и как — то — внутриполовым слухом — решив ускорить процесс, принялся любезничать, приносить и класть на забор ромашки; и выделывал перед любовницей такие увражи, какие только смог сплагиатничать с виденного в ближнестоличном шапито.

Катька по Михейшиному плану рано или поздно должна была сдаться, переодеться в блестящее розовое трико девочки — канатоходки и удрать с ловким трюкачом за границу.

Было большое «но»: папа её — пьяница и дед — подлец, по мнению Михейши не давали Катьке добра на замужество: видимо, у них тупо не хватало денег или лишней коровы на свадьбу с ним.

— Ах, дак ты, кажись, клоуном заделался? — строго спросила Катька прилипчивого молодого человека, на время спрыгнув с ворот и перестав лузгать семечки.

— Ес! Я клоун! А по — итальянски паяц.

— Ага, — и сплюнула шкорлупку.

Обрадованный похвалой Михейша встал с ног на руки, потом качнулся в сторону и изобразил один оборот колеса.

Катьке колесо однозначно не понравилось. Сбоку оно походило на изуродованную кувалдой букву «Х», а требовалось чёткое и круглое как арена цирка «О».

Катька вытащила оглоблю из ворот, уронила тяжеловатый конец, поволочила его кругами по вонючей и истоптанной коровами трещиноватой корке из грязи с навозом. Набрав скорость, ужасная хабазина взлетела в воздух и ринулась в сторону Михейши.

Михейша в первый раз увернулся, совершив великолепной изворотливости фигуру. Но второй удар пришёлся точно. Жердина на мгновение приляпала потную Михейшину рубаху к тонкому его стану, и тут же, словно отработанное чугунное ядро, не вертясь и не грозя взбрыком огня, безжизненно упала наземь.

— А теперь ты тоже клоун? — спросила удовлетворённая Катька, — надсмехайся ещё. Скаламбурь чего. А я послушаю. Может рассмешусь. А лучше рассержусь.

Катька принялась устанавливать употреблённый дрын в приспособленное место, прикидывая и сожалея, что замах получился излишне слабым: клоунов обычно отоваривают крепче.

Михейшиной спине стало неприятно. Смеяться и повторять колёсный опыт вовсе не хотелось.

— Ты просто деревенская дура, и никто более, — сказал он не торопясь, встрепенувшись от удара и поёживая тело.

При этом он глубокомысленно успел изобразить среди редких коровьих лепёшек какой — то одному ему известный рисунок: то ли символ мести, то ли крест умершей любви:

— Я с тобой купаться не пойду.

— Очень надо. Ты мне зарабатывать мешаешь, — зло отвечала Катька, запуская руку в полуоторванный карман за порцией семечек, — купайся один. Может, потонешь.

Тонуть Михейша не собирался оттого, что видел раз утопленника с согнутой в колене чёрной ногой, с которой кусками отваливалась вонючая плоть, и приятного в этом ничего не было.

Тем не менее, у Михейши была кличка «моряк с печки бряк».