Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

Расстроенный Михейша обходил стороной каверзную тему с благородным и многострадальным альмандином, где он приложил бандитскую, антиполиектовски безбожную руку.

— Как, как?

— Я всё вижу и теперь это знаю…

Михейша замялся и вновь кинул взгляд на потолок. На потолке сидела и подмигивала спасительная мысль.

— А ты… а мы, помнишь, как вместе по кедрачам лазали с палками?

Причём тут драгоценности, шишки в ветках, деревянные битки и строительство?

Бабка сейчас не рисуется, а Михейша лично сам помнит, как бабка, будучи чуть помоложе, несмотря на запреты мужа, гоанской обезьянкой ёрзала меж ветвей, сдёргивая самостоятельно не свалившиеся шишки крючком на палке, будто удлинённой ненасытью лапой. От жадности, что ли, это свойство возбудилось? Или от лишнего озорства?

Михейша уверен: добавь бабке павианий хвост — толку бы не прибавилось. Вот такой Авдотья была ловкочихой. Не от оксфордского ученья это всё, а от сибирской изворотливости. Жизнь учительская не всегда была сладкой.

— Лишь бы правильно учили и показывали, — пропускает Авдоша Михейшины слова о шишкобитном промысле, — а вот на потолок штукатурку кидать я всё ж не могла. Всяко старалась — и нету прока. Это твой папаня и дед — мастера по потолкам. Там ловкость нужна, а иначе — шлёп, и всё мимо. Раз и в глаз. Может и на голову всем пластом съехать. Это мужское дело, а наше бабское — за кухней следить и причёски не забывать… И… остальное. Впрочем, не в этом дело.

Бабка увильнула от темы, которая, как ей показалось, была ещё преждевременной для внука.

Но Михейша не таков. Столицы превращают юношей в мужчин гораздо раньше, чем считают об этом апологеты деревни и хулители городов.

Про «остальное» Михейша знает наверняка по книжкам Ги де Мопассана, по хмельным питерским анекдотцам и прочей побывальщине. А также по некоторому приобретённому, пусть небольшому, но уже почти — что полновесному опыту. Тут можно ему не намекать. Это остальное есть любовь, уважение и прочее следственное действие; как есть — остаток от первой и настоящей любви. Во все века. Это никогда не меняется. Есть ещё, правда, непотребная страсть… Это штука! О — о–о! В глазах Нева, Гороховая улица, каналы, соборы, Аничков мост. На мосту грустит Клавушка — Голландушка: её зонтик уносит в реку порыв ветра. О — о–о! Отсюда всё начиналось, а заканчивалось… О том, как продолжалось лучше не продолжать и не печатать, а то сестрицы прочтут.

Но, оп! Хорош цылькать лошадь, когда впереди тупик!

— Бабуля, довольно об этом.

Михейша, тронутый любовью, увлечённый серьёзным искусством чистописания, занятый разгадками не созданных ещё преступлений, не очень любил, пусть и созидательные, но зато менее романтические, чем его политзанятия, деревенские и строительные дела.

— Если бы замок наш строился средневековым, то да, — сказал он, посерьёзнев лицом, — если б из кирпича, а не из деревяшек, то вдвойне. Я тоже бы подключился бы летом к реконструкции, или, хотя бы, поинтересовался в детстве. Хотя… когда я осознал, — дом — то уж был готов. Так ведь?

— Так — то так…

— А дом… что дом? Ну, большой, ну бревенчатый, пусть только сверху. Тёплый, удобный. Это всё! Парфеноном и графским замком тут ни на цистерий не пахнет. Интерьер не в счёт. Он годами сам складывался.

Тут он оговорился, толком не подумав, не осознав некабачную солидность разговора, и совершенно не зная платёжных ведомостей дедов и прадедов.

— Само собой ничего не слагается, — глубокомысленное, но скользящее по крутому ледяному извозу, бабкино замечание. — Это от опыта живота нашего, Михейша Игоревич. Люди своими руками всего достигают, внучек мой дорогой. Бог только сверху поглядывает и может советом помочь. Хотя его тоже надо уметь услышать. Он нас испытывает, а мы должны понять: в чём именно. Сделай себе на это зарубку памяти. Постарайся, иначе все наши нравоучения прахом пойдут. И смысл нашей жизни с мамкой и дедами твоими, и с отцом твоим… полупутячим, — прости меня, господи, — бабка тут перекрестилась, — будет напрасным.

Внучку уже надоела правда жизни. Он ещё не прошёл до конца курс романтики, бережно, но так непредусмотрительно обеспечиваемый старшим поколением.

— У тебя сказки да истории лучше получаются, — намеренно врёт Михейша, останавливая подробные и жизнеучительные бабушкины излияния.

— Эх, внучек.

Снова глубокий вздох, и слов уже нету на полностью непутёвого Михейшу.

— Бабушка, родимая, милая, ты не обижайся. Я тебя пуще всех ЛУБУ. — Улыбка с намёком беглой слезы.

Это слово из детства, закреплённое в семье на века. После молокососного периода Михейшиной жизни все друг друга не любят, а ЛУБУТ, или ЛУБЛЯТ.

Михейша приткнулся к бабке, обнял. Родной запах! Хорошая, славная у Михейши бабка. Не толстая, не тонкая. Умная и душевная. Лучше всех бабок на свете!

— Эх, Михейша, Михейша. Не лупили тебя ещё бытейские розги. Не впивались в твой лоб мученические шипы.

— Бабуль, только Христа сюда не приплетай!

Не хватало ещё Михейше шипов. Хотя…

— Как права бабка, — подумалось ему, — неужто без шипов в жизни никак нельзя? Неужели нельзя жизнь рассчитать и вычленить лишнее так, чтобы обойти все предусмотренные судьбой проклятия и лишние испытания, вызванные собственной глупостью и отступлением от правил благочестия?

А это у него уже случилось. Пора с этим кончать…

А куда только деть внутреннюю, неуправляемую умом и трезвым расчётом страсть?

И нет на это ответа у молодого человека.

2

Экскурсия назад, в 1911–й год.

Бабуля неплохо изучила историю и природу Джорского (теперь с приставкой «нью») края. Заставляла нерадивых школяров писывать и переписывать сочинения на эту тему. Сохраняла для потомков лучшие. Вот и сейчас читает одно.

«…Имеются редкие баньки на берегах, трещиноватые навесы над колодцами и над воротами, врезанными от бедности даже не в каждую ограду. Хлам продолжает громоздиться вековыми слоями вдоль дорог, перекопанных пожизненно одинаковыми хавроньями. Нерушимый, державный мусор лежит по огородам и даже в присутственных местах…»

— Гоголем и Пушкиным отдаёт, но славно пишет, сучончик мой. Пятнадцать лет внуку, а бабку оббежал со всех сторон. А державным мусор не бывает. Это наше приобретение, а не государево.

Это Михейшино сочинение, написанное шестым пальцем — вечным пером. Сам Михейша про эту писанину давно забыл. А бабка хранит. На предание похоже по её разумению. Слог приглажен. Лишние запятые бросаются в глаз. Михейша в запятых просто гранд — мастер. Но, в основном, правдиво. Приукрашено чуток. Но, это само собой разумеется: молодость склонна любую петрушку кучерявить сильнее обычного.

«…И всё это вместе выглядит как некое поспешное убежище от холода, от дождей и снегов, выполненное первоначально беглыми каторжниками, а потом умеренно