Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

разросшееся и превратившееся с годами в оседлые берложища то ли несчастных бедняков, то ли самых последних бездельников — лодырей и презренных пропойц.

Слабый дымок от рыбацких костров тянется от речек, от озёр и смешивается с запахом полудеревни. Щепа от вечного строительного благоустройства и разнообразнейший природный сор маскируется ветром — метельщиком в углах.

Лопухами заросли аллеи, слежались хвоя и листья на главном грунтовом прошпекте имени Бернандини. И откуда только это пышное имя — неужто губернатор, имеющий редкое четырёхугольно раскроенное пальто с почиканным наискось задом, будто встретившимся с пьяными ножницами, дружен с голландскими и итальянскими принцами?»

— А вот тут губернатор бы обиделся. — Авдотья переворачивает лист.

«…Для удобства ходьбы поверх этого перечисленного безобразия прошпект Бернандини снабжён деревянными тротуарами, плывущими по глинистой грязи и живо напоминающими дряхлые сходни с ребристого остова то ли каравеллы, то ли струга, с какого — то ляда обнаруженных и раскопанных здесь, неподалёку, на суше. Обмелела притока, либо поменяла направление — в этом всё дело.

А «ляд» совершенно понятный: дошли до нагловато путешествующей Европы слухи о существовании в этой малообитаемой части суши залежей чрезвычайно дорогого разбойного металла, то бишь, золотишка в простонародье, а также драгоценных и полудрагоценных дворянских камней редкого наименования. Попутно обнаружен был весьма пользительный горючий камень, найдены исполинские, почти с эпох двурядно зубастых древнезверей, деревья с удивительно прочной, почти что железной и витиеватой древесиной, с кронами, теряющимися в облаках…»

— Сказка, небылица — никто в это не поверит. А на правду — то как похоже! — думает Авдотья Никифоровна, вновь обратившись в учительшу.

«…Но вот, попёрли на сказки любопытничающие, промысловые, вооружённые, жирнопотные, словом, пёстрые существа в странных одеждах. Кто пешком, кто в стругах, чрезвычайно смахивающих на маленькие венецианские судёнышки. Разговаривали все эти людочеловеки на смешанном диалекте, набранном из местных и пришедших языков.

Цокали разномастно розовыми отростками ртов, горланили, продирая воздух удивительных слов через гланды, руками махали. И тыкали вдаль и в почвы железными посохами. Глазели смотрелками в раскидистые кроны, поражаясь богатству Сибири; и всякой великолепности шапки падали с их кудрявочёрных, рыжих, скандинавско простоволосых, французско — парикатых и совершенно лысых чингизских голов.

Так и до воровской войны недалеко!

Собственно, так оно и было, чего греха таить!

Много косточек и черепов иностранного производства находили поздние нашенские, промысловые люди.

Путались музейщики с археологами — палеографами долго, да так и не разобрались что к чему.

Длилось озорство всё это длинно — несколько веков — начиная невесть с какого времени, вплоть до издания русским царём специального указа, запрещающего под страхом кандалов и казни всякое промышленное и познавательное изучение данной и ещё кое — каких местностей иноземцами.

А особливо стало пресекаться изымание зарытых природою драгоценностей и тайный их вывоз.

Припрятались чужие путешественники, забоявшись царской немилости: кто домой съехал чрез восток и юг, кто на Чукотки подался, а кто, потеряв товарищей и показчиков местных, пассией обзавёлся, и в таёжных глубинах пошёл искать дружбу с медведем.

Разное тутошные говорят.

Но! Колобродят до сих пор одиночки.

То тут, то там объявляются мешочки с самородками и ценным песком.

То тут, то там находят у кабацких порогов мёртвые тела неудачников.

Громок Клондайк! Мёрзлая Аляска померкла, как стала ненашенской. Батька Урал утих с приходом и грабежом промышленных людей.

Освоен и прибран к рукам Алтай. Да куда им до тайн засекреченной таёжной Сибири!»

— Откуда всё это выдумал малой школьник? — думает бабка и учительша Авдотья, — я того не знаю… только намёками слышала. То ли это из желания прослыть учёным, то ли напугать захотел, то ли заболел головной фантазией.

«…Минимум дворников и уличных фонарей, наличие двух сменных вольнонаёмных городовых плюс один околоточный надзиратель форсируют картину убогости Джорского поселения, выдают наивное целомудрие нравов здешних жителей, и удостоверяют отдалённость этого места от бурлящей в тыще вёрстах полновесной цивилизации…»

— А это чистая правда, — тут уверена Никифоровна на все сто, каждый день соприкасаясь с написанным.

«А в финале этой глубинной описаловщины всенепременно следует подметить, что самопальная водка, названная здешними умниками самогонным эликсиром, правит здесь балом священней и трепетней, чем назначенные лица».

Эту реценсию свою, поддавшись внуковскому стилю, дописала в свободном конце Михейшиного сочинения Авдотья Никифоровна, — дело давнишнее! Тогда она находилась во взрослости; ведя некоторые уроки в школе, и, вспоминая лихой Бедфорт — впадала в некоторую легкомысленную весёлость, несоизмеримую с правильным, почти — что дворянским детским образованием. Тогда за ней следила огранёно — красными блёстками рюмка сладкой клюквенно — рябиновой с содовой — из Ёкска — водой, напоминавшей ей по — студенчески разбавленный, лондонский мараскин.

За такую лепту и славословие власти Никифоровна попалась на комиссию. Но умело выкрутилась. Комиссия это тоже знавала и особенно на совершении преступления не настаивала. Да и преступлением ли то было? Ведь это, как ни крути, было очевиднейшей правдой.

3

Феноменальная городская штукатурка в таких неприглядно деревянных условиях являла собой отличительный признак или весьма редкостной здесь зажиточности, или какого — то обязательного касательства к государственной службе.

Государственная власть до февральской революции даже сюда изредка засылала циркуляры. На то она и власть, чтобы повсюду командовать бытиём, чтобы не забывали люди головного начальства, чтобы брали пример со столиц и тем самым прибавляли бы благородства культуры во всей державе российской, включая дальние дали.

Таким образом, и сюда как — то, со времён аж Александра Второго, проник один из тех глупых пожарных указов, по которому во всех казённых домах с целью уменьшения возгораемости должно было теперь покрывать стены изнутри простой известью, а снаружи дорогой городской штукатуркой с античной каменной крошкой, или хотя бы с втопленными в верхний слой помытыми окатышами.

Указ был без особых подробностей и условий использования, но, поелику, хоть и с трудом, но всё — таки доковылял до сюда, то его следовало слушать и исполнять неукоснительно. Тем более, подразумевалось, что, кроме непререкаемой противопожарной пользы, населению будет преподан пример красоты дальнегородского обличья.

Так оно и было в первый год. И всё бы ничего, но снаружи, даже при наличии сухой дранки, этот модный вид отделки никак не приживался.

Дранка исправно цеплялась гвоздатой мелочью на брёвна и на тёсаные, скользкие брусья, но слой, или даже три слоя штукатурки отчего — то могли прожить тут только один, максимум два сезона.

Дожди, солнце, внутренняя дышащая физика древесины, забиваемая известью, песком и цементом, и нещадный сибирский мороз совместно и справно выполняли своё разрушительное дело.

Трухлявую штукатурку рвало на части, непроветриваемая древесина гнила, невзирая на