Театр китового уса - Джоанна Куинн

они. Нет, говорит он. Снова. Ребра – это корзина, позвоночник – пианино, челюсть – косточка желаний. Лучше, говорит он. Снова. Ребра – это сложенные в молитве руки, позвоночник – зубчатая стена замка, челюсти – клюв птеродактиля. Лучше, говорит он. Но всегда снова.

Когда они шагают обратно к амбару, Дигби спрашивает:

– Когда вы пишете Хилли или Филли, почему всегда отрубаете им головы?

– Чтобы не пришлось слушать их, когда работаю. – Тарас смеется, затем добавляет, – женское тело величественно. Я превозношу его.

– Вы превозносите ту часть, что без головы, – говорит Кристабель.

Он пожимает плечами.

– Возможно, мне нравится отрубать им головы.

Он дает Кристабель несколько листов бумаги и уголь и велит ей попрактиковаться в портретах, пока Дигби взбирается на тюки соломы в задней части амбара, притворяясь ковбоем. Кристабель рисует Тараса крокодилом, выходящим из моря; себя она рисует китом под волнами.

– А что с мисс Флоренс? – спрашивает Тарас.

– Певчий дрозд? Нет, соня. Нет, полевая мышка, – говорит Кристабель.

– Где она живет? Какой у нее дом?

– Ей нравятся укромные местечки. Укромное гнездышко с мягкими джемперами.

– Подушечки для спанья, – говорит Дигби, слушая вполуха. – Шерстяные носки.

– Покажи мне, – говорит Тарас, и она рисует это для него. Затем он спрашивает: – Как ты нарисуешь свой дом, Кристабелла?

Дом? Она никогда не думает о слове «дом»; она думает о чердаке на вершине дома. Она рисует узкий силуэт чердака, под ним воронку, заполненную вздымающейся спиралью как вихрем. Она уже знает, кем будет Розалинда – сорокой. Уиллоуби – мечом. Летающие вещи. Она добавляет их на рисунок.

– Вот видишь, – говорит Тарас, похлопывая ее по макушке кончиком кисти. – У тебя уже все есть. Все, что тебе нужно. Не забудь поставить свое имя.

Они работают над своими картинами в уютной тишине, Тарас у мольберта, Кристабель лежа на животе на траве неподалеку. Через некоторое время она встает и подходит к Тарасу со своим рисунком в руке, тихо говоря:

– Я не знаю, как нарисовать Дигби.

Она пыталась, но каждый раз, когда она подносит уголь к бумаге, останавливается, потому что сразу не получается. Они оба поднимают глаза на Дигби, который лежит на тюках в пыльном столпе света.

Проблема в том, что он – множество вещей. Брат, которого она хотела, и брат, который у нее есть, две совершенно разные сущности, и кузен Дигби, который ей на самом деле не брат, и настоящий Дигби, ее самый верный и ободряющий компаньон. Он закрашенный рисунок, смятый и снова расправленный и навсегда оставленный в кармане. Его присутствие в ее жизни похоже на собаку, спящую в изножье кровати: верность столь теплая и постоянная, что замечаешь ее только изредка, проснувшись и осознав ее отсутствие, и тогда хочется только одного – встать и найти ее, чтобы можно было выйти из дома играть. Или, возможно, он просто слишком близко, чтобы она могла его толком разглядеть, как зеркало, поднесенное к носу.

– Лучше нарисуй меня еще раз, – предлагает Тарас.

Дигби возбужденно поворачивается к ним.

– Там огромный паук.

Вскоре наступает очередь Розалинды встать в амбаре с букетом роз, предоставленных Тарасом. Она отчаянно хочет, чтобы он написал ее портрет, особенно учитывая, что угрюмая мадемуазель Обер и взбалмошная Моди уже получили свои, но находит позирование неприятным опытом. Досадно не иметь возможности посмотреть, как он ее изображает.

– Можно мне посмотреть? – спрашивает она, но на холсте только силуэт ее тела и размытый вихрь там, где должно быть лицо. Вообще-то, чем дальше двигается портрет, пустота там, где должно быть лицо, становится еще более пустой, тогда как цветы в ее руках осыпаются деталями.

– Когда ты рассчитываешь написать мое лицо? – спрашивает она, кидая быстрый взгляд на небо в попытке понять, что может привлекать его внимание.

– Я пишу, – говорит Тарас с удовлетворением в голосе, большим пальцем разглаживая бороздки в краске. – Это отполированная поверхность.

– Когда ты планируешь закончить его? По-нормальному.

Она хочет, чтобы портрет был завершен и вставлен в раму. Она не приемлет необрамленные картины. Обрывки холста, натянутые на дерево. Они с Уиллоуби однажды ужинали в доме, полном необрамленных картин, сделанных одним рыбаком и напоминавших рисунки недоразвитого ребенка. Гости восторженно восхищались ими, но Розалинде нравится искусство, доведенное до конца и спрятанное за стеклом.

Необрамленные картины напоминают ей о том разе, когда Хилли и Филли взяли ее на вечеринку в студии художника в Фицровии после похода на русский балет. Наконец-то, подумала она, взбираясь по лестнице, шанс соприкоснуться с богемой. Но богема оказалась маленькой и захламленной. Толком никакой мебели, и все пространство завалено холстами, покрытыми безвкусными изображениями пишущих машинок и эскалаторов. Холсты были стопками сложены на полу и прислонены к стенам, и люди в бесформенных одеждах опирались на них, проливая вино и осыпая пеплом сигарет. Кто-то напевал матросскую песенку, венгерский композитор стучал в кастрюлю, в воздухе стоял дым от благовоний, а валлиец с заплеванной бородой все кричал ей в ухо про кубизм. У всех них были громкие мнения об искусстве, и все они пьяно спотыкались о него. Они все будто собрались уверить друг друга в том, что они были бьющимся единым сердцем, но затем вдруг перепугались, что это не так, и продолжили творить шумные бездумные вещи в попытке прикрыть зияющую дыру в центре.

– ЧТО МОЩНЕЕ ВСЕГО, ТАК ЭТО ЧУВСТВО ЗЛОВЕЩЕЙ ТЕХНОЛОГИИ, СОВЕРШЕННО СЛЕПОЙ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ СОЗНАНИЮ, – проревел валлиец. Я бы хотела присесть на стул, подумала Розалинда.

В амбаре перед Тарасом Розалинду снова посещает эта мысль: я бы хотела присесть на стул. Треугольник света падает сквозь открытые двери прямо ей в глаза. Она вспоминает, что Миртл (которая в восторге от безликого портрета Розалинды и попросила Тараса продать ей его) знает итальянского художника, который пишет картины того рода, что восхищают Розалинду. Размером от пола до потолка портреты женщин в вечерних платьях на венецианских виллах. Художник, который напишет ее как настоящую, только выше. Как раздражающе, что ее художник, которому она дала дом и кров, не видит ее такой. Она уже представляет.

Крылья и кости

Август 1928

Если бы вы, как Уиллоуби, летним вечером летели над Чилкомб-Мелл в одноместном аэроплане, вам открылся бы следующий вид: поля, живые изгороди, домики, церковь, а затем заросли в окружении потрепанных грачей. Ни намека на скрытый за деревьями дом, пока не окажешься прямо над ним, затем мимолетный проблеск труб и кусочек лужайки, после которого показывается сверкающий океан.

Уиллоуби верит, что вид из аэроплана верно отображает ненужность человека.